Однако Савва с честью прошел все испытания, и постепенно великая княгиня стала все больше и больше уверяться в его полной глухоте, утешая себя при этом еще и губительными доводами; во-первых, она разговаривала со своими фрейлинами в основном по-гречески, а в особо секретных случаях по-итальянски, полагая маловероятным, чтобы какой-то простой московский скоморох может владеть двумя этими языками, — ну, допустим, еще греческим куда ни шло, но итальянским?..
Великая княгиня ничего не знала о служителях тайной веры, как не знала до поры до времени и о самой этой вере, а потому трудно было ей представить, какими одаренными, трудолюбивыми и талантливыми оказывались некоторые выдающиеся и особо высокопоставленные ее представители.
А между тем Савва Горбун был к тому времени уже братом восьмой заповеди, легендарной личностью и гордостью всего Братства, поскольку этот высокий ранг он получил более чем заслуженно, безукоризненно выполнив десятки самых трудных и порой казавшихся невозможными для выполнения заданий, не совершив при этом ни единой, ни малейшей ошибки, каждый раз меняя до неузнаваемости свою, казалось бы, столь запоминающуюся уродливую внешность и всякий раз исчезая с места выполнения своего последнего дела так, что все, кто его знал, были убеждены в его смерти — не менее чем на пяти разных кладбищах трех княжеств находились его могилы, над которыми некогда печально стояли знавшие его люди, потому что второй яркой особенностью работы Саввы — под какой бы личиной он ни прятался — была всеобщая любовь к нему окружающих его людей — тех самых, чьи секреты он столь успешно выведывал и отправлял вышестоящим братьям, что приводило порой к разорению или даже смерти владельцев этих секретов.
Так, например, князь Семен Бельский, человек отнюдь не сентиментальный, часто и с глубокой симпатией вспоминал бывшего глухонемого и придурковатого горбуна — трубочиста запутанной сети дымоходов замка Горваль, которого он так любил и кому приписывал свой побег из темницы этого замка, глубоко скорбя о гибели несчастного урода во время спасения его бесценной княжеской жизни, никогда так и не узнав о том, что именно Савва не только прямо виновен во всех его несчастьях, но к тому же еще в ту памятную ночь, когда князь наивно оплакивал своего спасителя, именно мнимый трубочист, выполняя волю Никифора Любича и Верховной Рады Братства, аккуратно передал князя Семена на погибель с рук на руки его злейшему врагу и родному брату князю Федору Бельскому.
А ведь князь Семен отнюдь не был простаком и тщательно проверял каждого, кто поступал на его службу. Он не жалел денег и времени на такие проверки, и его покойный уже нынче слуга Мокей, посланный в Гомель для выяснения всех фактов прошлой жизни Саввы, доложил ему обо всем, что удалось выведать, и действительно — много ли можно узнать о глухонемом неграмотном придурке? Казалось, Мокей узнал все — и то, что Савва был подкидышем в монастыре кающихся грешниц, где сперва его приютили монахини, а как только подрос, начал работать на монастырском кладбище, где хоронили умерших или убитых на улицах как раскаявшихся, так и не успевших раскаяться грешниц, и о том, как потом недолго служил у одного купца, который разорился, и, наконец, о том, как Савва, оказавшись нищим, пришел в Горваль пешком, просто случайно — вот шел куда глаза глядят, прося по дороге подаяние, а тут как раз требовался трубочист…
Но на самом деле бесславно погибшему слуге князя Семена Мокею только казалось, что он узнал о Савве все. Он узнал лишь то, что было нужно служителям тайной веры. Не ведал бедный доверчивый Мокей, что православный священник монастырского кладбища был братом седьмой заповеди, заранее предупрежденным Никифором о его приезде, и что рассказывал он ему именно ту историю, которая полностью усыпила бдительность князя Семена.
Справедливости ради надо сказать, что Мокей хоть и поверил кладбищенскому священнику, но все же предпринял поход в монастырь, однако, поскольку монастырь был женским, далеко его не пустили, хотя вышедшая к нему суровая монахиня подтвердила, что, действительно, когда-то давно рос при монастыре горбатый подкидыш по имени Савва.
Удовлетворенный Мокей на всякий случай пошел еще по адресу, данному священником, но увидел там развалины давно сгоревшего дома, а поговорив с соседями, выяснил, что точно, жил здесь некогда купец, который разорился, после чего слух пропал как о нем самом, так и о глухонемом горбуне, который у него какие-то мешки таскал.
Радуясь, что все прошло быстро и гладко, Мокей потратил все полученные от князя денежки на изучение жизни гомельских грешниц, подобных тем, чьи скромные могилки он лицезрел на монастырском кладбище, и уехал, подробно доложив обо всем своему патрону.
Князь Семен Бельский был очень доволен результатами наведенных справок и никогда не узнал, что хоть все это и было отчасти правдой, но далеко не всей и не совсем такой, какой она казалась на первый взгляд.
Во-первых, весьма любопытным было то, что монастырь кающихся грешниц основали и построили некие таинственные греческие монашки, прибывшие сюда тридцать пять лет назад с некогда византийских земель, захваченных впоследствии турками. Эти беженки привезли с собой много золота, которое тут же и было передано ими в руки местных православных церковных владык на закладку нового монастыря. Князь Семен немало удивился бы, узнав, что человек, который занимался тогда всеми вопросами, связанными с приемом богатого пожертвования и строительством обители, был совсем молодой и энергичный священник по имени отец Леонтий — да-да, тот самый отец Леонтий, который стал впоследствии домашним исповедником рода Бельских.
Во-вторых, одним из условий передачи беженками в руки православной церкви весьма крупного пожертвования было сохранение в глубокой тайне подлинных имен, происхождения и прошлого всех этих женщин, среди которых было несколько юных и хорошеньких.
В-третьих, с момента возведения монастыря его обитательницы больше никогда ни с кем не общались, и потому никто не мог со всей определенностью сказать, был ли горбун Савва гомельским ребенком, найденным под воротами только что выстроенной обители, или, быть может, он грудным младенцем приехал еще вместе с беженками и лишь потом был оформлен юридически как местный подкидыш…
Даже сам Савва этого не знал и, честно говоря, никогда особо не интересовался своим происхождением, ибо с самого раннего детства был воспитан в духе постоянного и верного служения делу тайной веры и задаче созидания ее могущества. А случилось так потому, что, когда ему исполнилось десять лет, он был торжественно передан на дальнейшее воспитание из монастыря, где среди греческих монахинь прошло его светлое детство, на кладбище, в руки отца Георгия, служившего в маленькой кладбищенской церквушке.
