— Я, это, пиццу, стало быть…
— Пиццу?!
— Ну да, ее. С сыром.
— Я, пожалуй, тоже.
Он сконфузился, и мы поели молча. Принесли счет. Он непременно хотел оплатить сам, и я едва удержалась от замечания, что он от семьи отрывает. Бедняга! Но я промолчала, потому что заметила, что он без обручального кольца. А это знак того, что мы должны на время забыть, что он женат. Мы доели пиццу, и он пожал мне руку.
— Ндравишься ты мне, ну прямо до невозможности!
— У меня же есть парень. А с тобой я согласилась встретиться… сама не знаю почему.
— Мне охота тебя увидеть безо всего.
— Ты же написал: «С уважением».
— Да, с уважением и есть. Я тебя и пальцем не трону.
К вечеру меня так и подмывало исправлять ошибки в его речи, но вскоре я притерпелась и даже иной раз сама уснащала свою речь его словечками.
Он уговаривал меня поехать с ним в «гостиницу на час» в Пиньейрусе.
— Мне бы поглядеть только. Пальцем не трону я тебя.
— А ну как обманешь?
— Матерью клянусь.
— Поклянись лучше отцом.
— Отца нету, прынцесса…
— Как это — нету?
— Ну, не видал я его ни разу. Не знаю даже, как звать…
— Документ у тебя есть?
— Чего это?
— Документ. Ну, удостоверение личности. Есть у тебя?
— Есть. И пропуск служебный есть…
— Покажи.
Он порылся в бумажнике и сунул мне документ. В графе о родителях — только имя матери. Я разразилась хохотом. Он сразу помрачнел и стал пережидать приступ моего смеха. Я объяснила, почему смеюсь.
— Исполин…
— Чего это?
До него не дошло, а мне было лень объяснять. Пока мы ехали в так называемую «гостиницу на час», я все думала, сколько же на свете исполинов, и пришла к выводу, что нет ничего страшного в том, чтобы раздеться догола перед мужчиной, к которому меня не тянет лишь потому, что он сын матери‑одиночки.
Гостиница оказалась простенькой. Администратор вручил нам ключ от тринадцатого номера, но Жозиас отказался и взял от двадцать третьего. В номере хорошо пахло. Все чистенько. Двуспальная кровать с хорошо проглаженными простынями, кресло, зеркало и телевизор. Очень прилично. В такой обстановке я чувствовала себя вполне непринужденно. Я сняла туфли. Жозиас уселся в кресло и уставился на меня.
— Ну что, мне раздеться?
— Да! Я только про то и думаю…
— А хватать меня не станешь?
— Не стану. Честное слово.
— Ну, ладно.
Легкомысленная девица начинает раздеваться… Снимаю сначала брюки, потом кофточку и каждый раз гляжу на него. Ровным счетом ничего не ощущаю. Снимаю лифчик. Он закрывает глаза, потом снова открывает и восхищенно улыбается. Отличное шоу! Театральным движением снимаю трусики. Забираюсь на кровать. Он сидит неподвижно, потом преклоняет колени передо мной — своей богиней. Да, это не театр — это алтарь. Но я прерываю обряд.
— Вроде всё.
— Ну, спасибо тебе огромное.
— Не за что.
Он встал с колен, а я уселась на кровати.
— Можно, я ножки тебе поцелую?
— Можно, но только ножки.
Я снова легла, а он принялся благоговейно целовать мне ноги. Потом стал ласкать колени и бедра… Когда я меньше всего ожидала и уже начала было заводиться, он ни с того ни с сего поднимается и пятится на несколько шагов.
— Давай‑ка уберемся отсюда.
— Тебе что, не понравилось видеть меня голой?
— Еще как пондравилось! Да вот боюсь — не выдержу.
Я перевернулась на кровати, чтобы он увидел мое тело в движении.
— Ну что, мне одеваться?
— Ах ты, прынцесса моя… По мне бы не надо, да лучше тебе одеться, знаешь…
— Отчего же?
— Да оттого, что мне точно не удержаться…
— А чего бы ты хотел, кроме как поглядеть на меня?
— Только то, что тебе бы пондравилось.
— Ты же знаешь, что у меня нет ни малейшего желания…
— Да знаю я. Пожалела ты меня, только и всего. Я и это знаю.
— Сострадание…
Он повторил:
— Сострадание…
Мне вспомнился Микеланджело. Нелегко представить этого человека в позе какой‑нибудь его статуи.
— Pietа! Жозиас, обними меня…
— Это как это?
— Да обними же меня! Сними рубашку.
Он повиновался. Снял рубашку и лег на меня. Я, наконец, вообразила статую Микеланджело, расчувствовалась и заплакала. Это был самый нелепый момент за весь вечер. От слез у меня выскользнула из глаза контактная линза, а рабочий подумал, что это осколок хрусталя.
— Ты святая! Господи, Царь Небесный… Вот сподобился я чуда! Ты взаправду святая.
— Откуда это у тебя?
— Да из глаза же из твоего! У тебя слезы хрустальные!
— Да ты что! Это моя контактная линза.
Я вставила ее обратно. Бедняга Жозиас насилу дышал.
— Ты уж сразу — святая…
— Я думал, это хрусталь, прынцесса.
— Вот принцесса — это лучше.
— День рождения‑то у тебя когда?
— А что?
— Да так просто…
— Девятнадцатого ноября. В день флага.
— Прости, но теперь мне точно невтерпеж.
— Жозиас!
Он обхватил меня, повалил на кровать и одним движением скинул брюки и трусы. Я не сопротивлялась.
— Я к тебе взаправду с уважением. Ты уж пожалей меня.
Я ощутила прилив сострадания и позволила этому мужчине утолить моим телом свою любовную жажду. Я была в полном его распоряжении. Бережно и благоговейно наслаждался он каждой частичкой моего тела. К счастью, за все это время он не проронил ни слова. Когда он кончил, я заплакала. Он вцепился в меня и принялся клясться и божиться, что сделает все, чтобы остаться со мной, что бросит жену, что будет учиться, что готов умереть за меня… Я молчала и только плакала. Три дня я мучилась оттого, что отдалась из сострадания. Pietа. Больше я никогда Жозиаса не видела, но много лет подряд он присылал мне в день рождения белые цветы.
Фокусник
Умственная работа — не для меня. Гораздо больше привлекают меня игры, спорт… Люблю танцевать, заниматься альпинизмом, ездить на велосипеде, кататься на коньках, выполнять упражнения на трапеции… Сходила я как‑то в цирк — программа называлась «Крылья желания» — и захотелось мне работать на трапеции. Записалась я на цирковые курсы. Научилась быстро. Годы занятий гимнастикой и родство с ангелами сделали свое дело — прыжки мне давались легко. Трех месяцев не прошло, как я уже взлетала в воздух под желто‑голубой брезентовый купол цирка Фавьеро. Мои успехи не остались без внимания со стороны дирекции, и меня пригласили выступать на трапеции вместо одной забеременевшей гимнастки. Я очень волновалась перед дебютом. Но все прошло отлично. Мне бурно аплодировали.
