— Спасибо. Идея хорошая.
Одри прикусывает губу.
— Может, это из-за смерти отца?
— В смысле? — Я откидываюсь на гладкий подлокотник. — Он в аварии погиб, посреди бела дня.
— Из-за стресса иногда ходят во сне. А мама в тюрьме? Тоже причина.
Еле сдерживаюсь, чтобы не кричать.
— Папы уже три года как нет. Мама сидит почти столько же. Ты же не думаешь…
— Не злись.
Тру виски.
— Да не злюсь я! Ладно. Чуть с крыши не загремел, вылетел из школы, ты считаешь меня шизиком. Есть от чего на стенку лезть. — Делаю пару глубоких вдохов и выдаю свою самую виноватую улыбку. — Но на тебя я не злюсь.
— Вот и хорошо. На меня не надо.
Одри пихает меня в бок. Хватаю ее за руку.
— Я справлюсь. И с Норткатт разберусь, и в Уоллингфорд примут обратно.
Противно, что она сидит тут, посреди семейного бардака. И знает теперь обо мне слишком много: как будто наизнанку вывернулся, показал нутро.
Но я не хочу, чтобы Одри уходила. Она бросает опасливый взгляд в сторону кухни и шепчет:
— Слушай, только не бесись опять. А тебя не могли коснуться? Ну, знаешь, гигишники?
Коснуться. Поработать. Проклясть.
— Чтобы я ходил во сне?
— Чтобы спрыгнул с крыши. Как будто самоубийство.
— Денег такая штука стоит уйму. К тому же я все еще живой, так что вряд ли.
Не хотелось бы распространяться, но я и сам думал о подобной возможности. Не только я — все семейство, даже тайную ночную сходку устроили поэтому поводу.
— Спроси деда.
«Раз такой умный, сам и скажи мне, что происходит».
Киваю и рассеянно слежу, как она убирает в сумку распечатки. Мы легонько обнимаемся. Теплое дыхание щекочет шею, мои руки у нее на талии. С Одри я бы смог стать как все. Она словно опрометчивое обещание самому себе: «Ты сможешь стать нормальным парнем».
— Ну, пока.
Не успеваю сделать никакой глупости.
Проводив Одри. внимательно смотрю на деда. Отковыривает отверткой приржавевшие конфорки, даже ухом не ведет. А на меня, может, Захаровы ополчились. Он на них работал и, конечно, в курсе таких делишек — гораздо лучше меня все знает.
А не потому ли дед приехал?
Меня защищать.
Обессиленно прислоняюсь к раковине. К ужасу примешиваются благодарность и чувство вины.
Ночую в своей старой комнате. На потолке ветхие репродукции Магритта, на полках игрушечные роботы и книжки про мальчишек Харди. Мне снится дождь.
Точно знаю, что сплю, но дождевые капли страшно холодные. Вода заливает глаза, почти ничего не видно. Прикрываю лицо ладонью и, согнувшись в три погибели, ковыляю на свет.
Старый сарай позади дома. Ныряю внутрь. Нет, это, наверное, не наш сарай. Никаких инструментов и обломков мебели, только длинный коридор. Горят факелы. При ближайшем рассмотрении вижу: их удерживают торчащие из стены руки. Настоящие руки, не гипсовые. Вот одна поудобнее перехватила железную рукоять. Подпрыгиваю от неожиданности. Их словно отсекли на уровне запястья и приделали к стене — виден неровный срез.
— Эгей! — кричу, совсем как тогда на крыше.
Тишина.
Озираюсь. На деревянном полу от дождя натекла лужа. Но это же сон, какой смысл возвращаться и запирать сарай? Иду по неимоверно длинному коридору. Передо мной облезлая дверь, вместо ручки — оленье копыто. Жесткие шерстинки щекочут ладонь.
В комнате на полу хлопчатобумажный матрац, как у Баррона в общежитии, и комод. По-моему, тот самый, что мама купила через сайт eBay по Интернету, собиралась еще выкрасить его в ярко-зеленый цвет и поставить в гостевой спальне. В ящиках старые джинсы Филипа. Сухие, надеваю их. На дверце висит белая отцовская рубашка — я хорошо помню дырку на рукаве, прожженную сигаркой, пахнет его кремом после бритья.
Я знаю, что сплю. Совсем не страшно, но я пребываю в замешательстве. Возвращаюсь в коридор и поднимаюсь по лестнице к белой дверце. На ней висит хрустальный шнурок. Такие обычно показывают в телешоу сети PBS — шнурок, чтобы слуг вызывать. На этот нанизаны блестящие подвески от старой люстры. Дергаю. Где-то, порождая эхо, звенят колокольчики. Дверца открывается.
Посреди большой серой комнаты стоят старый садовый стол и пара стульев. Наверное, я все-таки в нашем сарае — сквозь щели в досках видно, что на улице до сих пор гроза.
На вышитой шелковой скатерти два серебряных подсвечника и два хрустальных бокала, две золоченые тарелки на серебряных блюдах накрыты серебряными колпаками.
Из темноты появляются кошки, сотни кошек — полосатые, трехцветные, рыжие, палевые, черные. Крадутся ко мне, толкаются, чтобы подобраться поближе.
Вспрыгиваю на стул и хватаю подсвечник. Что еще, интересно знать, выкинет мое больное воображение? В комнате появляется маленькое создание в платье, лицо закрыто вуалью. У дорогих кукол обычно похожие наряды. В доме у Лилы таких была куча, только мать запрещала трогать. Но мы все равно выкрадывали их у нее из-под носа. Однажды утащили одну к деду во двор. Играли, будто принцессу похитил мой могучий рейнджер, а сломанный тамагочи служил межзвездной картой. Крошечное платье тогда запачкали травой и порвали немного. У этого тоже дырка на подоле.
Вуаль сброшена. Передо мной на задних лапах стоит кошка, наклонила треугольную головку, вывернула шею под неестественным углом. Кошка в платье.
Громко смеюсь.
— Помоги мне. — Голос тихий, как у Лилы, только акцент необычный. Может, кошки всегда так разговаривают?
— Ладно.
Что тут еще скажешь?
— На меня наложили проклятие. Только ты можешь его снять, — говорит белая кошка — Лила.
Остальные звери молча наблюдают. Хвосты дергаются, подрагивают усы.
— Кто тебя проклял? — пытаюсь сдержать смех.
— Ты.
Моя улыбка превращается в оскал. Лила мертва, а коты не ходят как люди, не складывают молитвенно лапки на груди, не разговаривают.
— Только ты можешь его снять.
Смотрю на ее пасть, на клыки. У нее же губ нет, как она произносит слова?
— Подсказки повсюду. Времени мало.
Напоминаю себе: это всего лишь сон. Запутанный сон. Но мне и раньше снились кошки.
— Это ты откусила мне язык?
— Ты вроде его вернул.
Смотрит не мигая. Собираюсь ответить, но тут в спину впиваются когти, я вскрикиваю от боли. И просыпаюсь.
Сижу в кровати в своей старой комнате. В окошко барабанит дождь. Вымок насквозь. Все одеяла мокрые. Дрожь никак не унять, и я обхватываю себя руками.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Утром, еле волоча ноги, спускаюсь в кухню. Дед жарит яичницу с беконом и варит кофе. Никаких колючих перчаток и тесного галстука — на мне удобные джинсы и выцветшая футболка с эмблемой Уоллингфорда. Хоть какая-то польза, что выкинули из школы, но к хорошему лучше не привыкать.
