Сразила наповал.
— Мама любит странные имена. Папа хотел, чтобы первенца назвали в честь его — Филип. Зато уж потом она оттянулась на мне и Барроне. А Филипа, кстати, хотела назвать Джаспером.
— Ничего себе, — закатывает глаза Маура. — А может, в честь предков? Традиции вашей семьи?
— Черт знает. Тут все покрыто мраком. Папа был светлокожий блондин, фамилию Шарп наверняка наугад взял, когда документы подделывал. А насчет мамы — дедуля утверждает, что его отец был индийским махараджей и продавал калькуттские снадобья в Америку. Может, и правда. Фамилия Сингер, возможно, произошла от индийского «сингх». Но дед чего только не выдумает.
— Он как-то рассказывал, что один из ваших предков был беглым рабом.
Интересно, а про Филипа Маура что думала, когда выходила замуж? В электричках со мной вечно кто-нибудь заговаривает на непонятном языке. Как будто с такой внешностью я их должен понимать. А я никогда не понимаю и расстраиваюсь.
— Ага. Про махараджу лучше. Есть еще байка, что мы из ирокезов. Или итальянцы. И не просто какие-то там итальянцы — потомки самого Юлия Цезаря.
Смеется, довольно громко. Интересно, услышали там, внизу? Но тон голосов не меняется.
— А он был мастером? Филип не любит об этом говорить.
— Прадедушка Сингер? Не знаю.
Наверняка Маура в курсе, что дед — мастер смерти. У него же на левой руке почерневшие культи вместо пальцев. Магия вызывает отдачу. Если ты мастер смерти — колдовство убивает часть тебя. Если повезет — палец, к примеру, отсыхает, а может, легкое или сердце. Каждое проклятие воздействует на мастера. Так дедушка говорит.
— А ты всегда знал, что не можешь колдовать? Мама понимала это с самого начала?
— Нет. Она боялась, что в детстве мы случайно над кем-нибудь поработаем. Не торопила, говорила: все придет со временем.
Вспоминаю, как мама с первого взгляда вычисляла простачка, как учила нас мошенничать. Почти скучаю по ней.
— Я обычно воображал себя мастером. Однажды даже показалось, что превратил муравья в соломинку, но Баррон сказал, что нарочно меня разыграл.
— Трансформация? — Маура улыбается как-то отстраненно.
— Если уж воображать себя кем-то, так уж самым талантливым и редким мастером, правильно?
Пожимает плечами.
— Раньше я думала, что из-за меня люди падают. Каждый раз, как сестренка обдирала коленку, была уверена — из-за меня. А когда поняла, что нет, ревела от досады.
Она смотрит на дверь детской.
— Филип не хочет, чтобы мы проверяли сына. Мне страшно. А если он кого-то поранит случайно? А если его отдачей покалечит? Так бы хоть знали наверняка.
— Просто перчатки с него не снимай, пока не подрастет немного, чтобы попробовать колдовать.
Филип никогда не согласится на медицинскую проверку. На занятиях по физиологии учитель говорил: если кто-то без перчаток — риск огромный; считайте, у него ножи в руках.
— Все дети развиваются по-разному. Как мне понять, когда он достаточно подрастет? Но перчатки для малышей такие милые.
Внизу дедушка что-то объясняет Баррону на повышенных тонах:
— В былые времена нас боялись. Теперь боимся мы.
Зеваю и поворачиваюсь к Мауре. Пусть хоть всю ночь решают, куда меня деть. Я все равно свое дельце обстряпаю и вернусь в школу.
— А ты правда слышишь музыку? Какую именно?
Уставилась на ковер и улыбается во весь рот.
— Как будто ангелы меня зовут.
Руки покрываются мурашками.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В старом доме никто ничего не выбрасывал. Одежду сваливали в кучи, которые постепенно превращались в холмы, а потом в настоящие горы. Мы с братьями по ним лазали и прыгали. В коридоре сплошные завалы, в спальне тоже — родителям даже пришлось в конце концов перебраться спать в отцовский кабинет. Повсюду пустые мешки и коробки. Настоящий хаос. Коробки из-под колец, кроссовок, платьев. Пачка потрепанных журналов (папа собирался читать какие-то статьи), сверху старый тромбон (мама хотела соорудить лампу), вокруг разбросаны пластмассовые ножки и ручки (одной девчонке из Карни пообещали сшить из них куклу) и бесконечные россыпи запасных пуговиц (некоторые до сих пор в магазинных бумажных пакетиках). На кухонном столе на башне из тарелок опасно накренилась кофеварка.
Так странно сюда вернуться. Все — как было при родителях. Подбираю со стола пятицентовик и перекатываю между костяшками пальцев. Папа научил.
— Натуральный свинарник. — Дед появляется в дверях столовой, пристегивая на ходу подтяжки.
В Уоллингфорде в общежитиях всегда порядок, комнаты проверяют регулярно и за бардак могут оставить в субботу после уроков. Я столько времени там прожил, что теперь к узнаванию примешивается легкая неприязнь. Пахнет чем-то плесневелым и затхлым, а еще кисловатым, похоже на застарелый запах пота. Филип бросает мою сумку на покрытый трещинами линолеум.
— Дедушка, машину не одолжишь?
— Завтра. Если успеем убраться хотя бы чуть-чуть. С доктором договорился?
— Ну да. — Снова вру. — Потому и нужна машина.
На самом деле мне нужно время и не нужны свидетели. В плане по возвращению в Уоллингфорд действительно значится доктор, но на прием я, конечно, не записывался.
Брат снимает черные очки:
— Договорился на когда?
— На завтра. — Перевожу взгляд с деда на Филипа, сочиняю прямо на ходу. — На два. С доктором Черчиллем, специалистом по сну. Из Принстона. Ты не против?
Во вранье всегда лучше подмешивать как можно больше правды. Я сказал им, куда поеду, но не сказал зачем.
— Жена вам передала кое-что. Пойду принесу, пока не забыл.
Ни дед, ни брат не выказывают ни малейшего желания поехать со мной на липовую встречу. Слава богу. Хотя расслабляться рано.
Если старый дом разрезать пополам, можно, наверное, обнаружить нечто вроде древесных годовых колец или осадочных слоев в породе. Белая с черным шерсть (когда мне было шесть, мы завели собаку), отбеленные кислотой мамины джинсы, семь заляпанных кровью наволочек (тогда я ободрал коленку). Все семейные секреты зарыты в бесконечной свалке.
Иногда это просто бардак, а иногда получается волшебство. Мама могла залезть в какой-нибудь темный угол, шкаф или сумку и достать оттуда все, что угодно. Раз, перед новогодней вечеринкой, достала себе бриллиантовое колье и кольцо с красивым крупным топазом. Когда я слег с температурой, а читать было совсем нечего, вынула откуда-то все «Хроники Нарнии». После Льюиса нашла резные шахматы ручной работы.
Дед моет чашку и выглядывает в окно:
— Гляди, сколько кошек. Там, в сарае.
