Лесков ушел. Демид постоял еще немного. Поежился от набежавшего холодного ветра и вошел в дом. Остановился на пороге у железного скребка — счистить с сапог снег. Вспомнилось, как прилаживал его тут. Сколько времени прошло? А думалось тогда, что надолго, на всю жизнь, не увидит больше ни Киева, ни Чигирина. «Никогда наперед не загадывай», — всплыли в памяти отцовские слова. Забыв сбить с сапог снег, он толкнул дверь.
Озабоченным взглядом встретила его Александра. Она стояла над раскрытым сундуком, держа в руках цветастый сарафан, который купил ей после свадьбы Демид на торгу в Москве. Василько спал на лежанке под кожухом. Улыбался во сне. Росинка пота дрожала на кончике вздернутого носа. Демид обнял жену за плечи, прижал к груди русую голову, шепнул нежно на ухо:
— Не тужи, Леся. — При этих словах жена улыбнулась. Ей нравилось, когда Демид по-украински выговаривал ее имя. — Не на чужбину едем.
— Боязно как-то, — ответила она. — Ведь там война будет. Земля другая, люди другие…
— Люди такие, как я, а я разве плох? — Демид засмеялся, подвел Александру к лавке, посадил рядом с собой. — Земля теперь у нас общая, край один, доля одна.
Александра чувствовала — от теплых, разумных слов Демида стало легче, тревога таяла.
— А война такая, Леся, что ежели мы там ворога но одолеем, он и сюда придет. Были ведь у вас здесь и шляхта польская, и татары…
— Ох, были! — вздохнула Александра. — Сколько страшного о них мать рассказывала… Звери лютые, а не люди. Вот отца замучили…
— Разве такое забудем? — голос Демида дрогнул. — Видишь, доля у нас одинаковая: твоего отца и моего шляхта проклятая со свету свела.
— Мать приедет, — сказала Александра, — что-то она скажет нам?
Что скажет теща, немало беспокоило и Демида. Как заголосит да заплачет, что в дальние края он увозит дочку, что ж тогда будет? Опять начнет сомневаться Александра…
— Ты подумай, — уговаривал Демид, заглядывая в голубые глаза жены, — род твой работный, из него славные на Москве рудознатцы пошли. Брат какой оружейник умелый! Твой отец по железную руду ходил на самый край русской земли, где только лед вечный да медведи, и не боялся, и мать с ним туда ходила. Сама сказывала мне.
— Это правда.
— Вот видишь, а ты чего беспокоишься? Земля у нас прехорошая, реки и озера такие, точно не вода в них, а мед и молоко. Рыбы много. Злаков такое множество, что и не перечесть. Птицы такие, что у вас тут и не видал я. Песни селяне поют ладно, как ты любишь. Казачкой будешь, Александра! Да не какой-нибудь!
Глаза Демида загорелись. Александра улыбнулась. Черные брови стрелами разошлись над глазами. Ровные, как жемчуг, зубы заиграли в блеске солнечного луча, прокравшегося сквозь слюдяное оконце.
— А все-таки боязно!
— Что ты, Леся! Помнишь, как ты разбойника колом по голове угостила, пистоль у него забрала… — напомнил Демид.
— Было, было! — засмеялась Александра, вспомнив, как в позапрошлом году ехала с матерью с ярмарки и попался им по дороге какой-то человек лихой, попросился подвезти, а потом захотел ограбить. Да, пожалуй, до сих пор жалеет он о том.
— Подумай, Леся, меня сам гетман Хмельницкий позвал, так и сказал: «Бери жену и сына и приезжай. Ты мне, Пивторакожуха, тут весьма нужен!» Грамоту ж видала, саблю видала… Денег, лошадей дал. Я в Переяславе на майдане присягу давал.
Проснулся Василько. Протирая кулачками глаза, сказал:
— Что, уже едем?
— Вот видишь, и Василько хочет ехать.
— Ехать, — повторил мальчуган, скатываясь с лежанки, и в одной длинной сорочке забрался к отцу на колени. — Я казаком буду? — спрашивал он и, дергая мать за рукав, приговаривал: — Ну, мама, давай поедем.
— Вишь, какой ты скорый, — улыбнулась Саня. — Еще позавтракаешь и пообедаешь дома…
Она встала с лавки, неторопливым движением перекинула тяжелую русую косу через плечо, подошла к печи, легко ступая на высоких каблуках новых сапожек желтой кожи, привезенных Демидом из Переяслава.
Звякнула щеколда. В растворе двери появилась незнакомое лицо. Перекрестясь на икону, в избу просунулась тоненькая фигурка в сером кафтане.
— Здесь Демид Пивторакожуха проживает? — Спросил и воззрился на печь, где розовели в миске свежеиспеченные пирожки.
Повел острым носом, чихнул. не ожидая хозяев, сам пожелал себе здоровья.
— Здесь, здесь, — приветливо сказал Демид. — Проходи в хату, человече, я и есть Пивторакожуха.
— Велено тебе идти на мануфактуру, к самому хозяину, господину Бузкову. Там у него какой-то приезжий, в шляпе с павлиньим пером. Приказывал сам, чтоб я одним мигом был у тебя… А как это мигом, ежели лаптишки мои прохудились…
Демид задумался. Притих на коленях Василько, прижавшись головой к отцовской груди. Что же это сталось? Александра тревожно поглядывала на Демида. Тоже забеспокоилась. Хоти мысль — может, не пустят Демида — сначала по сердцу пришлась, но ненадолго. Как бы беды какой не случилось… Зачем понадобился самому Демид?
Ярыжка так и прилип глазами к пирожкам, головы не отворачивал. Саня заметила, положила несколько пирожков на тарелку, поставила на стол.
— Ешь, добрый человек, угощайся.
Ярыжка мигом очутился за столом, снова проворно перекрестился, ухватил пирожок, зажмурясь от удовольствия, втолкнул его в широко разинутый рот. Александра налила в оловянный стаканчик вина, поставила перед ярыжной. Пирожков на тарелке как не бывало.
— Скусные, хозяюшка, не приходилось едать таких, прямо монастырские, — похвалил ярыжка, вытирая жирные губы рукавом.
Выпил стаканчик, крякнул и снова потянулся к пирожкам, которых добавила Саня.
— А по какому делу? — спросил Демид, опуская на пол Василька, и помрачнел лицом.
— Нам это неведомо, со мною сам один язык знает: «Одна нога, говорит, здесь, другая там, а не то двадцать пять батогов на конюшне…»
Ярыжка облизал губы, поклонился в пояс хозяйке. Рыгнул от сытости.
— Что ж, пошли?
Пошли. — Демид, натягивая кафтан, невесело поглядел на Александру.
8
Во дворе мануфактуры московского гостя Бузкова шуму, крику, грохоту, как на доброй ярмарке. Натужно храпят лошади, вытягивая дровни, доверху груженные глыбами руды, свистят кнуты возчиков. Суетятся приказчики, покрикивают. Демид задержался перед широко распахнутыми воротами длинного здания, откуда доносилось шипение и выкатывались густые клубы пара. Там студили отлитые пушечные стволы. Шлепают наливные колеса, словно где-то поблизости мельница. Только не мукой пахнет, а каленым железом. Справа пылают домницы. Ярыжка дернул за рукав Демида.
— Не мешай, а то батогов не миновать.
— Шкура у тебя, видать, привычная, крепкая, — сказал Демид. — Не нынче, так завтра дождешься непременно.
Ярыжка сплюнул на почернелый от сажи снег.
— Хорошо тебе шутки шутить, а ты бы попробовал…
— А ты откуда знаешь, что я не пробовал батогов? — возразил Демид.
Они уже шагали рядом по широкому двору. Ярыжка никак не мог попасть в ногу с Демидом.
— Ты теперь казак, — завистливо говорил он, поглядывая снизу вверх на рослого Демида, — кто тебя теперь батогами бить осмелится? Сабля, сказывают, у тебя от гетмана и грамота… А может, врут?
Демид молчал. Да и говорить уже было некогда. Вот и дверь конторы. Ярыжка будто сквозь землю провалился. Демид вздохнул, откашлялся для храбрости, не без опаски шагнул на порог. Писарек за длинным столом глянул подслеповатыми глазами, молча ткнул гусиным пером через плечо на дверь: мол, проходи к самому, — и снова согнулся над бумагой.
…За большим столом, на котором лежали обломки железа, куски руды и стояла маленькая, точно для забавы сделанная, пушечка, сидел в синем кафтане, простоволосый, купец Бузков. У окна в кресле какой-то незнакомец, тоже без шапки. «А где же шляпа с павлиньим пером? — подумал Демид. — Такой уж нрав у ярыжек: не соврет — не проживет». Демид поклонился низко.
— Кликали меня?
— Подходи ближе, — сказал Бузков. — Вот этот господин хотел тебя видеть.
Человек в кресле внимательно смотрел на Пнвторакожуха. Демид поклонился и ему.
— То есть он? — спросил незнакомый, обращаясь к Пузкову.
— Он самый, господин Виниус.
Имя было известно Демиду. С любопытством оглядел человека в чужеземной одежде. Кто же не слыхал про Виниуса, негоцианта! И эта мануфактура тоже ему принадлежала. Толковали, пришлось ему продать ее Бузкову, потому что Пушкарский приказ царю челом бил о том, что Виниус продавал пушки польской шляхте и татарам, а сие под страхом смерти запрещено было.
— Ты оружейник Один и половина кожуха? — ломая русские слова и, должно быть, умышленно искажая прозвище Демида, сказал голландец Виниус.
— Я Пивторакожуха, — ответил Демид, — я самый, пан Виниус.
