Владимир Александрович Кораблинов
Герасим Кривуша
Повесть первая
1. Хочу рассказать правдивые повести о времени, удаленном от нас множеством лет. Когда еще ни степи, ни лесам конца не было, а богатые рыбой реки текли широко и привольно. Так же и Воронеж-река была не то что нынче. На ее берегах шумел дремучий лес. А город стоял на буграх. Он побольше полста лет стоял. Уже однажды сожигали его черкасы: но он опять построился. И новая постройка обветшала, ее приходилось поправлять – где стену, где башню, где что. Но город крепко стоял, глядючи на полдень и на восход, откуда частенько набегали крымцы. Они, правда, теперь не ходили великими ратями, как Мамай хаживал, а промышляли небольшими ватажками; и не то чтоб угрожали этими набегами русскому государству, но докучали-таки: там деревню спалят, там стадо угонят, там мужиков побьют.
2. Тогда молодой государь Алексей Михайлович дал указ идти походом на Крым, и вскорости в Воронеж из Москвы припожаловал дворянин Ждан Кондырев. Он припожаловал именно по цареву указу, чтобы набрать здесь тысячи с три вольных охочих людей и, вооружив их, идти вместе с князем Семеном Пожарским воевать крымского хана Ислам-Гирея. Охочим людям сулили денежное жалованье – три рубля, и народу набежало предовольно, куда больше, чем ожидал Кондырев. Что ж так набралось много? Да от скудной жизни убежали, бедные: кто от злодея-боярина, кто из кабалы, кто от повинностей, от бесхлебицы. У самого ведь воеводы воронежского пятеро холопов сбежали, поверстались в ратники и дерзко, открыто ходили по городу. Да еще и на воеводину брань грозились: «Погоде-де, гладкой черт, ужо мы тебе сотворим дурно!»
3. Вот он, Кондырев-то Ждан, видя такую у людей охоту, задумал, окаянный, уворовать: вместо трех рублей роздал по полтора. Сказал: «Нету в казне денег, ужо отдам, погодите». Чудно молвить: погодите! Мужики на сечу идут, может, там в горячих крымских песках и головы сложат, а он – погодите! И пошел шум. Сели мужики по кабакам вино пить. И пили, и плакали, и дворянина Кондырева поминали черным словом. И тут в кабаках те были, что поверстались, и те, какие опоздали. А какие и так набежали, кто их знает откуда, и гуляли со всеми. Тогда учинилось в городе великое пьянство и разбой. В губной избе[1], бывало, делать нечего, подьячие с приставами день-деньской в свайку резались, а нынче привалило: ночи не стало, чтоб хожалые[2] не вели татя, душегубца, разбойника. Палача в губной не было, никто не шел в палачи. Пришлось кланяться Москве. Та прислала Пронку Рябца. С десятого кнута, зверь, засекал насмерть. Но об Рябце речь впереди, сейчас скажем о другом.
4. Жил в Чижовской казачьей слободке отчаянный человек, его звали Василий Барабанщик. Он, было время, в стрельцах служил, желтые сапоги нашивал, бил в тулумбасы[3]. Но у него вышли нелады со стрелецким головой Толмачевым: Василий ему в бороду плюнул, за что, бив батогами, взяли дерзкого за караул. Года с два, сердешный, гнил в подземелье, отощал, желтые сапоги отдал профосту[4], чтоб тот его за-ради бога пускал на торг побираться. Он тайно бегал ко двору: у него там дочурка оставалась, малолетка Настя. Ей пятнадцатый годок тогда шел, без мамушки росла, сиротка. А к тому времени что описываем, ей шестнадцать исполнилось, выровнялась она, рыбонька, стала пригоженькая из себя, всяк на нее заглядывался. Молодой казак Кривуша Герасим сватов заслал. Тут Василья выпустили. Они ударили по рукам и порешили играть свадьбу на красную горку. И деньжишки подвертывались: поверстался Барабанщик в солдаты к дворянину Кондыреву – три рубля не деньги ли? А Кондырев заместо трех-то – целковый: потом-де отдам! Вот когда кинулись обманутые по кабакам, то и Василий не отстал. И в кабаках зачал шуметь: «Дворянин-де ворует, и воевода заодно, а пущий-де вор – голова Петруха Толмачев!» И звал идти побить всех. Илья Глухой, валуйский житель, другой день из кабака не вылазил. Он пока от Валуек добирался, дворянин уже набрал охотников. Опоздал Илья, не поверстался и, проев, какие были, харчишки, зачал гулять. Он стал держать Васильеву руку и тоже кричал, чтоб идти побить дворянина и воеводу. За ними народ зашумел: «Верно! Побить их, так и растак!» Да и кинулись к воеводской избе.
5. На Острожном бугре, на площади, в тот день молодые новобранцы, человек с тридцать, делали учение с ружьями. Кидаясь наземь, с колена, или кладя ружье на сошки, палили в деревянную доску. Ученье вершили двое московских стрельцов. Вокруг толпились зеваки. На гнедом жеребце тут же и Кондырев Ждан вертелся, покрикивал на ратников, что не расторопны, что задаром жрут государево жалованье. Те помалкивали, хмурясь: жалованье! Ах сатана, обманщик! Тут бражники прибежали на площадь. Они увидели Кондырева и, подступив к нему, закричали: «Деньги отдай, пес!» И хватали дворянина за кафтан. Он тогда Василия резанул плетью. Василий крикнул: «Бей, ребята, вора!» Васильевы товарищи увидели, как его дворянин резанул, и зашумели, и кой-кто уже побежал к плетням за кольями, а другие брали камни. Кондырев тогда стал звать на подмогу стрельцов, какие мужиков обучали: «Что ж вы, дядины дети, чего сопли распустили! Заступайтеся! Хватайте воров!» Тут камнем сбили с него бархатную шапку. А стрельцы стояли и переговаривались меж собой: «На шута ж ты нам, рыжий кобель, сдался, чтоб за тебя заступаться! Наша служба государева – врага бить, а ведь это – свои, воронежские…» Новобранцы бросили ученье, их раздумье взяло: что ж они покорились? Вон ребята дворянина-то, оказывается, за душу трясут, ведь шутка сказать – полтора целковых! Смутились новобранцы.
6. Между тем люди тесно окружили дворянина, а Илья Глухой, валуйский житель, ухватив его за красный сапог, стал тащить с седла. Он, Илья, был медведь-мужик, в кабаке показывал силу: рвал с бражника шапку и, подняв амбарный сруб, клал ее под угол, чтоб бражник выкупа́л. Выкуп был – косушка вина. Когда он ухватил дворянина за сапог, тот ужаснулся, выдернул ногу из голенища и, хлестнув коня, ускакал разуткой, сердешный, к воеводскому двору. За ним все туда ж побежали.
7. А на воеводском дворе уже и ворота на засове. Когда дворянин Кондырев без шапки, разуткой, вскочил во двор, караульный стрелец сразу смекнул, что добра не ждать. И верно: не успели конюхи расседлать жеребца, как шум, крик на улице. Стрелец в воротное оконце глянул: батюшки! Ко двору народу прет сила – бражники, посадские, кои с торгу прибежали, кои так, по дороге прилепились – страсть! Меж черни и стрельцы и драгуны виднеются. А впереди всех Васька Барабанщик да еще какой-то, его стрелец не знал, а то был Глухой Илюшка; идучи, нес вздернутый на кол красный сапог. Подступили, загремели в ворота: «Открывай, такой-растакой!» Стрелец мыслит: «Эка нелегкая меня нынче в караул поставила! Как бы не пропасть». Да скорым делом – в караульню, схоронился, малодушный, творит молитву.
8. Тем часом воевода Андрей Бутурлин, увидя дворянина Кондырева, воскликнул: «Батюшка Ждан Васильич! Да кто ж тебя эдак терзал, бедного?» Тот сказал. Воевода так и сел. «Ах воры! Ах мошенники! Эй, кто там, позвать сюды стрелецкого голову!» На его крик подьячий Захарий Кошкин вскочил, на нем лица нету. «Ох, сударь Андрей Васильич! Гляди, отец, в окошко, на улице-то что!» Глянул воевода, да и обомлел: толпа во всю улицу, да еще от Ильинских ворот, с берега, бегут посадские. Пономаря потащили к церкви, и тот ударил в набат. Воеводу в окошке узрели, стали кричать: «Подай нам Жданку-вора! Не то и тебя разнесем!» А один, черный, седоватый, кричал, чтоб ломали ворота и не то что Ждана, а всех бы били – и воеводу, и подьячих. Дворянин Кондырев, ни жив ни мертв, за изразцовую печку схоронился. «Эх, Ждан Васильич! – сказал воевода. – Заварил же ты, сударь, кашу… Переманил наших холопей, а ведь они тебе ж голову снимут». Потом он спросил у Кошкина про чернявого – чей, мол? Тот сказал: «Васька-вор прозвищем Барабанщик, из стрельцов, намедни лишь из тюрьмы выпущен». Воевода сказал Кошкину: «Запиши». И велел, чтоб стряпухин малый Васятка садами бежал бы к голове Толмачеву и тот бы вел сюда стрельцов, усмирял бы гиль[5]. Да чтоб холопи, вооружась, шли из избы во двор, а то, черти, попрятались, чисто тараканы. Кошкин пошел и все сделал, как приказал воевода. Малолетний Васятка кинулся через сад с удой, как бы ловить пескарей, чтоб, боже избавь, чего не подумали, ежели кому из гилевщиков попадется на глаза. И он берегом шибко побежал к Чижовской слободке. Холопи же вышли кто с чем – кто с топором, кто с оглоблей, кто с косарем, но стояли смирно, опасаясь. Тогда с улицы закричали: «Эй, Захарка! Отчиняй вороты! Чего рот разинул, леший!» Это закричал бывший воеводский холоп Костка, из тех, какие в ратники тайно поверстались, «Ишь ты, – сказал Захарка, – а боярин-то?» – «Дурак! Мы и боярина твоего прибьем!» Каково было воеводе от своего холопа терпеть? Слушал, глотал: сила ведь. «Да что, ребята! – воскликнул Барабанщик. – Давай, круши вороты!» И он и другие побежали к Ильинской башне, где о ту пору плотники поправляли верхний ярус. Там в куче щепы лежали отесанные балки. Взяли две, поволокли к воротам. Стали раскачивать, да ворота крепки, дубовы, кованы железом, не вдруг подались. По шестеро брались, били – ништо. Тогда Илюшка Глухой молвил, чтоб отошли, один толканул балку, и ведь что! – пробил пролом, медведь! И все в пролом кинулись. Ну, тут что было! Какие по амбарам, по клетям, – какие на птичник, какие в погреба… Пошло озорство. Воеводские холопи, видя такое дело, и себе туда же. Караульный заперся в будке, прижук, да об нем и думать позабыли. А Васька с Ильей, и с ними человек с десять бражников, те – на крыльцо, свое знай: «Давай сюды Ждана, мы ему никакого дурна не сотворим, пущай только деньги отдаст!»
