Уже светало — все спали. А я оглядывала свой новый дом. Взгляд остановился на двери «Здесь жил Мюллер» — снова прочитала я. Послюнявив карандаш, я приписала: «А теперь живем мы».
Даешь супонь!
Был конец октября. Нудный осенний, не прекращавшийся уже много дней дождь превратил землю в хлюпающее месиво, которое бесформенными глыбами налипало, чуть не срасталось с обувью, проникая едва не до костей. На новенькие, только перед войной купленные туфельки страшно смотреть, а других у меня нет. Между тем надо еще и надавливать на лопату — все детдомовцы уже на следующий по приезде день были мобилизованы на картошку.
Эх, картошка! До чего же вкусна ты вечером, печенная в золе, и как тяжко достаешься днем. Вязкая глинистая почва от холода так затвердела, что на лопату приходится наваливаться всем телом, а ледяные картофелины выдирать руками, онемевшие пальцы не разгибаются, их сводит судорога. Стоя возле большой кучи только что накопанного картофеля я разглядывала лопнувший туфель. Он «кончился». Что было делать — неизвестно.
В это время раздался зычный глас заведующей детдомом Доры Николаевны.
— Кто умеет обращаться с лошадью? — Ее вопрошающе-требовательный взор обратился прямо на меня.
— Я, — сказала тихо, просто от неожиданности.
— Ты? — в голосе начальницы сомнение.
— Я, — подтвердила громче, подумав, что в телеге все же сухо. — Я! Я! — почти закричала, цепляясь за это слово, как за якорь спасения.
Заведующая кивнула и тут же стала давать мне «необходимые распоряжения», которые предстояло немедленно выполнить.
«Подумаешь, лошадь, — подбадривала я саму себя дорогой. — Это же не самолет, даже не грузовик, с лошадью каждый дурак справится». Но до конца убедить себя подобными рассуждениями как-то не удавалось. И тут я вспомнила про Грачика, лошадь своей мечты.
В раннем детстве, когда я была еще совсем-совсем маленькой, я часто мечтала, что когда-нибудь у меня будет СВОЯ ЛОШАДЬ. Я рассматривала картинки с изображениями лошадей, жадно вглядывалась в коней, гарцевавших по арене, когда мы с папкой ходили в цирк, все они мне нравились, но все же я никак не могла представить, какой должна быть «МОЯ ЛОШАДЬ». И вот однажды рано утром, в тот счастливый миг, когда уже не спишь, но еще не до конца проснулся, я увидела СВОЮ ЛОШАДЬ. Ее звали Грачик, она была чистокровной арабской породы, ровно-шоколадного цвета, с густой челкой и белой звездочкой на лбу, белых ровных-ровных естественных чулочках, светло-бежевой гривой и хвостом. Я тут же нарисовала Грачика с развевающейся гривой и вполоборота повернутой головой, прислушивающегося к моему, да, моему, зову.
Этот рисунок случайно заметил пришедший к маме известный театральный художник Р. Рисунок заинтересовал «метра» настолько, что стали выяснять, кто автор. Конечно, решили, что Адриан — в его литературных, музыкальных и прочих художественных способностях все были убеждены. Но Адька гордо отказался признать шедевр своим, а мне, когда я простодушно заявила, что это я нарисовала СВОЮ ЛОШАДЬ, никто не поверил, тем более, что на «консольном рисунке» я ничего путного изобразить не смогла. Так и остался Грачик произведением неизвестного художника, все же доказывающим, что даже самый неспособный к живописи человек может однажды что-то изобразить на бумаге, если прежде он нарисовал это в своем воображении.
Воспоминания детства развеяли последние сомнения, и я уже весело поглядывала на молодую белесую кобылку, по кличке Зорька, которая отныне поступала в мое единовластное распоряжение и на которой мне предстояло немедленно отправиться в район за подсолнечным маслом. «Масло, так масло», — веселилась я, поглядывая на новенькие бурки, хоторые мне выдали по распоряжению заведующей со склада, чтобы, как она выразилась, «своим босяцким видом я не компрометировала детдом перед всем районом». Но как запрячь лошадь? Как соединить ее с телегой и упряжью?
По счастью старик-конюх, выдававший лошадь, счел нужным сам запрячь Зорьку. Попутно он давал мне ценные советы, из которых главный — «утянуть до упора супонь» — старик указал мне на длинный ремень поверх упряжи, «тогда она (кобыла) хоть какой воз своротит». «Но только ей, конечно, тащить телегу никакой охоты нет, — просвещал он меня, — поэтому она при запряжке обязательно пузу надует».
И кобыла, действительно, шумно втянула воздух, отчего ее бока стали похожи на борта шлюпки.
— Видала? — подмигнул мне очень довольный конюх и продолжал меня просвещать:
— А потом она, значит, дух выпустит, и вся твоя упряжка к свиньям.
Тут он с удовольствием огрел кобылу супонью, она мигом «похудела» и, упершись ногой в оглоблю, до отказа затянул ремень-супонь.
Положив в телегу охапку сена, старик-конюх, наконец, вручил мне «бразды правления» в виде вожжей.
Поначалу все шло отлично. Лошадь бежала довольно резво, послушно огибая лужи то с правой, то с левой стороны в зависимости от натянутой вожжи; сквозь свинец туч прорвалось солнышко, словно снова вернулось лето, и я подумала, как хорошо, что я крикнула «Я!», и как замечательно я справляюсь с этой симпатичной лошадью.
В тот же миг Зорька вдруг свернула с главной на боковую дорогу и затрусила совсем в другую сторону к серому зданию элеватора или, попросту говоря, к мельнице. Никакие тпру и натягивания вожжей не производили на лошадь никакого впечатления: бодрым шагом она проследовала к воротам и направилась к телегам, выстроившимся в длинную очередь. Найдя «последнего», Зорька встала за ним и, уткнувшись мордой во впереди стоящую телегу, аппетитно захрустела чужим сеном. Что я только с ней не делала! Брала под уздцы, тянула, кричала, била вожжами — лошадь не сдвигалась с места. Между тем на нас уже взирала вся очередь. Кто-то смеялся, какой-то парень решил помочь. Как только Зорька почувствовала твердую мужскую руку, она послушно прошествовала к воротам, но, оставшись наедине со мной, своевольно дернула головой, развернулась и вновь отправилась на мельницу (как выяснилось, здесь ей раньше давали отруби).
Наше вторичное появление развеселило всю очередь, но, увы! oно не было последним. И в третий, и в четвертый раз «добровольцы» выводили лошадь, но, оказавшись в моей власти, она неизменно возвращалась.
Наконец, когда Зорька снова появилась на мельнице, однорукий приемщик (наверное, с фронта) вышел из-за весов и сам вывел лошадь за ворота. «Больше не возвращайся, — сказал он мне. — Нельзя, чтобы скотина тебя посмешищем делала». Он сломал прут и протянул его мне.
Но едва однорукий скрылся за воротами, как Зорька сразу «завернула оглобли». Какое-то бешенство овладело мной, я с таким остервенением стала лупить лошадь, что толстый прут тотчас переломился… А Зорька, как ни в чем не бывало, продолжает вышагивать к мельнице! Вот уже достигла ворот… И тут, не помня себя, я кинулась прямо под лошадиную морду и, расставив руки, встала в воротах. Лошадь тоже остановилась. Так мы постояли несколько минут на виду у притихшей очереди, потом лошадь мотнула головой и стала медленно разворачиваться. Я вскочила в телегу, взяла вожжи, и Зорька послушно затрусила к районному центру за подсолнечным маслом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
