Он закончил одеваться. Подробно оглядел себя в зеркале и выбрал трость. Удачно крутанул ее, после чего сунул под мышку.
— В путь! — воскликнул он.
Он хотел поймать фиакр около Мальмезона, но там их не оказалось. Он отважился сесть в автомобиль, ландо, Жак сел позади него. Так, на этом трясучем механизме, они отправились в Сюрен. Сначала они молчали, охваченные радостью от передвижения с такой скоростью по рюэйльскому округу, который оба так хорошо знали. Потом, в тот момент, когда машина зафыркала на подъеме, де Цикада возобновил разговор.
— Ты влюблен?
— Ну, в общем, у меня есть подружка.
— Понимаю. Это еще не любовь. Увидишь позже. Однажды. Как сожмет тебе тисками сердце, как разобьет его — хрясь! — а потом оно будет кровоточить, кровоточить. Всю жизнь. Но вернемся к нашим мериносам[74] (я сказал «к мериносам», дабы избежать общего бараньего места, несколько избитого со времен Панурга[75], избежать общего места — в этом суть всей поэзии, я заявляю тебе это между прочим, я шепчу тебе это между нами, не говори об этом никому! молчок! секрет! могила!), скажи мне, малыш, твоя антология это серьезно?
— Серьезнее и быть не может, мсье де Цикада.
— И надо платить?
— Сорок франков страница, мсье де Цикада.
— Сорок франков страница?
— Сорок франков страница, мсье де Цикада.
— Ну и цены!
— Это на рекламные расходы, мсье де Цикада.
— У вас будет большая рекламная кампания?
— Гигантская, мсье де Цикада.
— Ты мне сделаешь небольшую скидку?
— А наши рекламные расходы, мсье де Цикада?
— Старому другу семьи?
— А наши рекламные расходы, мсье де Цикада?
— У меня на это нет средств, я всего лишь бедный поэт. Ну же, малыш, уступи по тридцать франков за страницу.
— А наши рекламные расходы, мсье де Цикада?
— Я куплю у тебя пятнадцать страниц. Пятнадцать страниц по тридцать франков.
— Сорок, мсье де Цикада.
— Но не могу же я упустить такую возможность!
— Сорок, мсье де Цикада.
— Поклянись, что это всерьез!
— Сорок, мсье де Цикада.
— Ну ладно! ладно! Я куплю у тебя десять страниц! Четыреста франков!
— Оплата наличными.
— Ай!
— А рекламные расходы, мсье де Цикада?
— Старый друг твоего старого отца.
— А рекламные расходы, мсье де Цикада?
— Безжалостная молодежь!
Де Цикада вытащил из кармана толстый суфьяновый[76] бумажник.
— Ты напишешь мне расписку?
— Прямо сейчас!
Они попросили водителя тормознуть, дабы дать возможность одному составить бумаженцию, а другому — выудить из скаредного кошеля востребованную деньгу.
Сделка заключилась, и дрын-дрын тронулся. Де Цикада улыбался с довольным видом, Жак думал уже о другом. Наконец доехали до бульвара де Версай. Де Цикада попросил остановиться около вокзала и улетучился. Жак спустился к Сене.
На пароходике почти никого не было. Жак устроился на скамейке на корме, за его спиной, убегая вдаль, тянулась вереница пейзажей, сменяющихся под мерное движение медленно плывущих барж. Мирно работали заводы, на ветру колыхались деревья Леса[77]. Предгородья были прелестны. До чего же все это казалось продуманно безмятежным. Жак закуривает сигарету, и вдруг волна подхватывает маленький пироскаф и относит его в зону мощного циклона. В метаметеорологическом тумане пролетают долгие часы и наверняка дни. Жак продолжает курить. Затем море успокаивается, и Жак понимает, что остался один. Утонули его попутчики, утонуло все человечество. Он держит штурвал и ведет свое судно в никуда. Тем временем вода начинает нагреваться и закипать: дело в том, что земля приближается к солнцу. Вода кипит, кипит, кипит, и океаны медленно испаряются. Жак продолжает дышать: вне всякого сомнения, его легкие претерпели необходимую трансформацию. В силу внезапной мутации Жак превращается в саламандру, в гелиоколя[78], в несгораемый, живой комочек асбеста. Теперь земля выглядит как булыжник, докрасна раскаленный огнем небесной печки, и, разумеется, конечно же, естественно, уже давным-давно нет и самого пароходика, который разбился, сгорел, сгинул. Позднее, после того как солнце, вдруг задутое каким-нибудь космическим ветром, затухает, сразу же становится очень холодно, и земля раскалывается на тысячи ледяных кусков, которые разлетаются по безднам пространства. На одном из этих осколков находится Жак Сердоболь, правда, в виде споры с очень твердой скорлупой. Но этому семени достаточно толики тепла от какой-нибудь мечты, чтобы вновь пробудилась человеческая форма Жака Сердоболя, который в этот момент просматривает «Спортивный Париж».
— Мне бы никогда не пришло в голову поставить на лошадь с такой кличкой, — сказал Белепин, глядя, как Жак забирает у букмека[79] закобыленный выигрыш.
— Не следует доверять предрассудкам, — сказал Жак.
— Конечно нет, — сказал Белепин. — Но все равно, до чего мерзкие эти паразиты, даже говорить о них противно.
— Вы очень щепетильны, мсье Белепин, — сказал Жак.
— С гигиеной следует все же считаться. Смерть вшам[80] да мошкам! Смерть мандавошкам! Каков слог?
— Хи-хи, — хихикнул Жак.
— Хорош потешаться. Где башли?
Жак вытащил из портмоне банкноты.
— Двести франков мамаши Жопосла и четыреста франков де Цикады.
— Превосходно. Вот ваши десять процентов.
— Сэнк ю.
— Стихи де Цикады у вас?
— Нет. Я забыл у него спросить. Зато вот стихи мамаши Жопосла.
— Впрочем, это не имеет никакого значения, — сказал Белепин, — учитывая то, что я с ними сделаю.
— А что вы с ними сделаете? — спросил Жак.
— Ну разумеется, ничего!
Жак посмотрел на него.
— Это вас удивляет?
— Нисколько. Разумеется, вы с ними ничего не сделаете!
Он доехал на такси до улицы Лувра[81] и послал де Цикаде перевод на четыреста франков. Вернулся пешком.
— Какой же я все-таки дурак.
Он пошел по набережной. Люди возвращались домой. Они возвращались из кинематографа.
II
V
Сюзанна подтерла мальчишку, затем отнесла его в кровать. Жак, утопая в кресле, курил сигарету, пепел с которой регулярно падал на ковер, ковер затрепанный и засаленный. На столе в фиолетовой тени от порожней на три четверти бутылки с нажористым красным винищем остатки продуктов превращались в отходы. От окурка, лежащего на краю тарелки, к сероватому потолку тянулась прямая струйка дыма. Раздается стук в дверь, входит Бютар[82].
И говорит: «Вот те на, а Сюзанны нет».
Он садится.
Жак сообщает ему, что она укладывает мальчишку.
— С Мишу все нормально?
— Да.
Жак встает, выливает себе в бокал остаток вина, выпивает.
И говорит: «Я пойду. Пойду работать. Останусь там на всю ночь».
А Бютар ему и отвечает: «Ну тогда спокойной ночи. Счастливо поработать».
Городишко погружается в сон. Жак проходит мимо ярко освещенных пучин трех-четырех кафе, но не бросается в них. Он доходит до крепостных стен, вдоль которых и идет. Внизу шумит местами бурная речка. Предприятие «Бапоно»[83] расположено на окружной дороге, вне города. Жак звонит, вылезает сторож с болтающимися до колен подтяжками, расстегнутой ширинкой и слипшимися волосами. Он открывает дверь, заявляя при этом о своей готовности вкрадчивыми и тонкими намеками надоумить г-на Бапоно снабдить своего инженера-химика личным ключом. После чего опять уходит дрыхнуть. Жак пересекает двор, скрипит гравий. Жак входит в свою лабораторию и — не обращая внимания на оживление, которое его приход вызвал у крыс, мышей и прочих зверушек, призванных сносить последствия его фармацевтической и ветеринарной деятельности скорее химического, нежели биологического характера, — садится.
Курит сигарету.
Затем, отвлекшись от отсутствия мыслей, встает и обходит лабораторию; отстраненным взором осматривает бутыли, колбы, реторты, пробирки и кристаллизаторы на столе, где сушатся растения, поодаль — клетки с животными для откорма, закармливания, отравления, заражения и даже для излечения. Он обходит свои владения. Через стекло смотрит на спокойствие города, — обильно, но ненавязчиво освещаемого стараниями усердной муниципальной администрации, одним из самых деятельных членов которой, кстати, является Бапоно, — затем на расположение звезд. И по ходу перечисляет названия нескольких созвездий.
Он завершает свой космический экскурс, вновь садится и вновь погружается в отсутствие мыслей, блуждая взглядом по ту сторону стеклянных поверхностей, отражающих его самого согласно непреложным законам геометрической оптики. Тут раздается стук в дверь, входит девушка, а именно Марта, по фамилии Бапоно.
