а вот умных, к сожалению, мало. Понадобились они особенно в трудный момент его царствования. Он присматривался ко многим. Вокруг было немало достойных претендентов на важный пост, причём из знатных родов, но он остановил свой выбор на Столыпине, считая, что тот представляет не менее известные родовые ветви.
Наследственность ценилась при монархии.
Николай II не забыл и характеристики, данной Столыпину князем Святополк-Мирским, министром внутренних дел. Впрочем, князь слыл либералом и не удержал народ в повиновении, за что и потерял портфель министра.
«Нет, в такую пору либералы не могут быть в правительстве, — размышлял царь. — Всех распустят, всё растеряют… Нет, не нужны либералы».
Либералы не нужны, но и консерваторы, на которых опиралась власть, не пользовались уважением в народе. Народ больше верил смутьянам, к сожалению, позабыв, сколько хорошего ему сделала монархия. А теперь, поддавшись злобной агитации оппозиции, он оказался вовлечённым в смуту, затягивающую империю, как трясина.
Недовольная империя бурлила.
Бурлила и Саратовская губерния. Тревожил больше других Балашовский уезд, который всегда отличался неповиновением. Казалось, что Стенька Разин вернулся на волжские берега. Вражда в обществе разрасталась, и сказывалось это во всём, даже в мелочах. В людях появились злоба, неприятие.
Из воспоминаний Марии Петровны Бок, дочери П.А. Столыпина:
«Помню концерт, с которого, когда вошёл в залу мой отец, демонстративно, с шумом отодвигая стулья, вышли несколько левых членов земства с семьями. На общественных балах сплошь да рядом случалось, что всякие молодые люди и девицы из левых кругов, проходя мимо мама́ или меня, не только не сторонились, но наоборот, с задорным видом старались задеть, толкнуть. Наряду с этими незначительными фактами, стали вносить мрачную ноту в нашу жизнь и более серьёзные симптомы назревавшей революции: начались забастовки — то не горит электричество, то бастуют пекаря, то ещё где-нибудь бросают рабочие работу».
Чем на это ответил губернатор?
Губернатор устроил банкет на шестьдесят земцев, чтобы помирить стороны, всё больше втягивающиеся в противостояние.
— Надо найти общий язык, — убеждал он всех.
Получилось интересное собрание: безупречные фраки, крестьянские поддёвки, разнообразные мужские костюмы. И хотя собравшиеся беседовали непринуждённо и речи произносились плавные, чувствовалось, что политические события всё больше отделяют одно сословие от другого.
— Какое всё же разнообразие, — заметил помощник губернатора. — Вы только посмотрите, Пётр Аркадьевич, какое всё же разнообразие во всей этой наружности…
— Это разнообразие вынести можно, — ответил Столыпин, — а вот разнообразие в политических вкусах и умах вынести трудно.
Наверное, для того, чтобы не было ещё большего разнообразия, по величайшему решению и был командирован в губернию генерал-адъютант Сахаров. Ему предписали подавить беспорядки. Сахаров остановился в доме губернатора, откликнувшись на приглашение Столыпина.
В одну из ночей Столыпина разбудили. Прислуга объяснила: из Пензы приехали рабочие, чтобы предупредить власти, что на Сахарова готовится покушение. Утром губернатор пригласил к себе жандармского полковника, возглавлявшего охранное отделение, чтобы сообщить ему неприятную новость. Но полковник был высокого мнения о своей службе, гражданских суждений не признавал. Потому и посмел надерзить молодому губернатору:
— Позвольте нам лучше знать, чего хотят эти революционеры. У них другие замыслы, не покушение на генерала. Мы знаем, что он им вовсе не нужен!
Но вышло всё иначе. Утром на приём к генералу явилась просительница — молодая женщина, миловидная, стеснительная. В руках она держала прошение.
Чиновник ввёл её в комнату и, выходя, прикрыл дверь. Он заметил, как просительница протянула Сахарову бумагу.
Генерал только успел произнести: «О чём изволите просить?», как раздался выстрел и, резко толкнув дверь, Сахаров вышел, шатаясь, из комнаты, весь в крови. Здесь же, в дверях, он упал. Вслед за ним из кабинета выбежала женщина, которая бросилась по лестнице вниз, на первый этаж. Её задержал чиновник по особым поручениям Оболенский.
Бумага, оставшаяся на столе у генерала, была не прошением, а приговором революционеров, который они вынесли присланному усмирителю.
Волнения и бунты прокатывались по губернии, как огонь: крестьяне жгли всё, что попадало под руку, — помещения, мебель, библиотеки, хозяйственные постройки. Они ничего не разворовывали, просто жгли. Жгли даже амбары, скотные дворы. Столыпин считал, что крестьяне должны одуматься, ведь трудно крестьянскому сердцу видеть коров, лошадей и овец ревущими от боли, издыхавшими на их глазах с распоротыми животами.
Чиновник по особым поручениям Оболенский возмущённо говорил Столыпину:
— Это же революция!
Когда они ездили по губернии в железнодорожном вагоне, то видели, как освещена степь факелами. Казалось, всё вокруг горит, и даже чувствовался жар этого пламени. Становилось страшно.
Из степей беспорядки пришли в город. По улицам шествовали манифестации — выступали и правые, и левые. Двигались они, как римские центурионы — впереди самые отборные, самые сильные, крепко сложенные, последние ряды несли корзины с булыжниками. Задние подавали булыжники по цепочке вперёд. Начиналось метание камней, а затем стрельба.
Столыпину советовали:
— Надо вводить войска!
Столыпин отвечал:
— Если мы их введём, будет бойня! Убитых станет больше.
— Вы знаете, Пётр Аркадьевич, какая вокруг злоба и ненависть! Все сошли с ума. Один местный ветеринар вёл своих сторонников громить помещичью усадьбу, одевшись в костюм времён Ивана Грозного!
— Народ одумается, — говорил губернатор, — поймёт, где правда. Скоро все узнают, что основное зло творят подстрекатели.
— Да, Пётр Аркадьевич, левые хотят поджечь Саратовскую, а заодно с ней и Пензенскую губернию, а дальше всю Россию. Им мерещится страна без царя и без правительства.
— Не получится! — упорствовал Столыпин. — Вспомните моё слово, не получится. В пещерный век мы не вернёмся!
Столыпин не отсиживался за штыками охраны, как это делали некоторые губернаторы. Напротив, он вёл себя смело. Без страха мотался по губернии, появляясь в самых неожиданных местах, где клокотала толпа, и безоружным выходил к ней, скандалившей и галдевшей. Его речи были коротки и понятны фабричному люду и крестьянам, отрезвляюще действовали на всех. Не побоялся он отправиться и в город Балашов, хотя его отговаривали от этого, пугая опасностью.
Именно после поездки в Балашов, где происходили самые серьёзные волнения, Столыпин написал жене: «Теперь я узнал, что значит истерический клубок в горле, сжимающий его и мешающий говорить, и понял, какая воля требуется, чтобы при этом не дать дрогнуть ни одному мускулу лица, не поднять голоса выше желательного диапазона».
Много раз он бывал в опасности.
Однажды увидел, как стоящий перед ним мужчина навёл на него пистолет. Распахнув пальто, он перекричал толпу:
— Стреляй!
Тот не решился, опустил руку.
В другой раз, выйдя из железнодорожного вагона,
