Потом все затихло, и эшелон тронулся.
Ехали долго, медленно, то без остановок сутки, то по двое-трое суток стояли, пропуская литерные эшелоны.
Под Воропоново их бомбили. Выскочили в поле. Старший конюх был ранен в ноги. На носилках его погрузили в подвернувшуюся армейскую полуторку, шедшую в Сталинград. Перед тем как уехать, он сказал Антону:
– В вагоне под мешковиной баул. Там бумаги, лошадные биографии. Береги пуще своей головы. Им цены нет. И коней обихаживай, им забота нужна, корми-пои вовремя…
Только через месяц поезд их добрался до Энбекталды. Баул с родословными лошадей Антон отдал начальнику местного НКВД, куда явился со справкой, кто он и что, которую выдал ему в день отъезда из Старорецка лейтенант.
И только обосновавшись и оглядевшись, однажды ночью в своей каморке во флигельке Антон раскрыл папку и приступил к чтению. Папочка была тоненькая, документов оказалось немного, видно, из-за нехватки в ту пору бумаги, писаны на случайных листках, бланках каких-то контор, имелись записи, сделанные даже на обороте афиши, разрезанной на осьмушки, все датировано 1918 годом. Листки эти от начала до конца Антон перемахнул за час. Сперва описанное походило на один из дореволюционных выпусков детективной серии про сыщика Ника Картера, и было просто любопытно, но когда дошел до фамилии Иегупова, стало страшно, потому что каким-то боком касалось его. Укутав папку в газеты, он снова спрятал ее на дно чемодана, решив при удобном случае сжечь. Но оказалось, что осуществить это не так просто: где разложить костер, чтоб не попасть никому на глаза?..
За минувшие полвека он не раз мог уничтожить бумаги, но с каждым годом они почему-то плотнее прирастали к его жизни. Одинокий, он привык к своей тайне, как к живому существу, она стала утаенным от всех, а потому сладостным атрибутом бытия, извести который все равно, что с мясом отодрать кусочек души от костяка ее прошлого. Со временем в сутолоке нелегкой жизни он просто позабыл о папке, а крайне редко, случайно вспоминая о ней, говорил себе: "Господь с ней, пусть лежит", и снова забывал…
10
Со студенческих лет Левин помнил, что бараки, где жили военнопленные немцы, находились за железнодорожным мостом, под которым проходила шоссейная дорога. Тогда это была окраина. Еще студентом, идя утром на лекции в университет, Левин иногда встречал двух-трех расконвоированных немцев. Они отправлялись на какие-то работы. Шли спокойно, мирно в серо-зеленых незастегнутых шинелях. Никто на них уже не обращал внимания. Для проформы, а скорее для того, чтоб никто не обидел, их иногда лениво сопровождал наш безоружный солдатик. И еще Левин помнил, что немцы всегда что-то жевали. Потом они разом исчезли из города, кажется к концу 1948-го, и этого никто не заметил. Бараки опустели…
За мостом Левин сошел с трамвая. Он не был здесь давно. Красивые кооперативные дома из красного кирпича тянулись вдоль шоссе и в глубину справа и слева от него. Новые магазины, вычислительный центр, здание "Внешэкономбанка", школа, а вдалеке – еще один строящийся жилой массив.
Он долго искал место, где тогда стояли бараки – бывшие казармы драгунского полка, – топтался возле обнесенной металлической сеткой платной автостоянки. И наконец сообразил, что стоянка именно там, где были бараки. Не без досады он понял, что приехал сюда зря. Что, собственно, надеялся здесь найти? А ничего. Просто хотел настроиться на то давнее время, как-то войти в него, что ли. Однако вид сиявших под солнцем белых, красных, зеленых, желтых "жигулей", "москвичей", "запорожцев", новые дома, вытянувшийся почти на весь квартал магазин "Малыш" напрочь заслонили и ту малую щелочку в прошлое, ради которой ехал сюда…
Вернувшись в агентство, он позвонил начальнику следственного отдела управления службы безопасности. Они были знакомы давно, по работе их пути не раз пересекались, первый раз это случилось лет двадцать назад, когда Левин начал дело по валютчикам, которое потом передали в КГБ.
Гукасян оказался на месте.
– Гарник, привет. Это Левин… Да-да… Тот самый… Ничего, ты тоже на выданьи, вот-вот выпрут… Придешь к нам… Я уже постараюсь, дам тебе рекомендацию… Ты когда обедаешь?.. Где? Хорошо, я буду там к часу.
В час дня Левин был в столовой облисполкома. Гукасян уже сидел за столиком у окна. Как всегда, он был в цивильном, Левин никогда его не видел в форме, знал только, что тот подполковник.
– Садись, Ефим-джан. Что будешь есть? – спросил Гукасян.
– Я сам возьму, – Левин пошел к кассе, где висело меню, выбрал, выбил чек и принес на мокром подносе еду.
– Как живешь, Ефим-джан?
– Тружусь, – усмехнулся Левин.
– Стоящее дело этот "След"?
– Во всяком случае никто не напоминает: "конец квартала", "конец полугодия".
– У тебя ко мне дело?
– Да. – И Левин, подробно изложив историю с оберстом Кизе, спросил: У вас могут быть какие-нибудь концы?
– Тут все концы в воде, – рассмеялся Гукасян. – Зачем ты влез, Ефим? Глухое дело! Ты-то со своим опытом!
– Влезли уже, не об этом речь. Я тебя не для сочувствия пригласил на этот банкет сюда. Помочь можешь?
Гукасян задумался, потом сказал:
– Твой заказчик говорит, что оберст погиб при странных обстоятельствах. Это может означать все что угодно: умер от болезни, бежал и где-то сгинул во время побега, был убит, наконец, своими же по каким-то мотивам или лагерной охраной. Тут вариантов много. Даже если бы тебе были доступны архивы, ты не знаешь, по какому разряду числится дело оберста. А может он покончил с собой, скажем, повесился, тоскуя по фатерлянду?..
– Хорошо, возьмем самую удобную, что ли, версию: болел, умер от болезни, ему было пятьдесят шесть лет, – поразмыслив, сказал Левин. Значит, лежал в санчасти. Если жив кто-нибудь из медиков, работающих там в ту пору… -…и оставался работать в санчасти КГБ или МВД до выхода на пенсию, – подхватил Гукасян, – то попытаться найти такого через наше финотделение или через пенсионную группу УВД. Так что ли? Это я попробую тебе сделать.
– При условии, что кто-то из медиков жив, – добавил скептически Левин.
– Предложи что-нибудь другое, – Гукасян вытер салфеткой рот, поднялся.
– Тогда я бы обошелся без тебя.
– Не зарекайся… Пошли?
– Ты только не тяни резину с этим, – попросил на прощанье Левин.
11
В конце июля Александр Тюнен, получив долгий северный отпуск, путевку в один из пансионатов на Пицунде, добравшись вертолетом из Дудинки в Норильский аэропорт Валек, вылетел оттуда в Алма-Ату, чтобы подскочить на день к отцу в Энбекталды, а затем опять же из Алма-Аты махнуть уже к Черному морю, а оттуда в Москву на Большую Грузинскую, где находится посольство Германии.
Зная аккуратность отца, Александр Тюнен был несколько обеспокоен тем, что не получил ответа на свое письмо, посланное еще в начале июня. Тем более, что писал о серьезном деле: сообщал, что он и жена твердо решили уехать в Германию, уговаривал отца ехать с ними, приводя всякие резоны. На такое письмо отец не откликнуться не мог. Может, не дошло к нему, пропало? Такое случается…
Было знойно, из степи, как из духовки, слабый ветер приносил в поселок невидимый жар, улицы Энбекталды в эту пору опустевали, люди стремились укрыться за дувалами своих дворов в тени навесов, в прохладном, наполовину крытом дворике чайханы, через который медленно, без журчания текла в арыке вода.
Почувствовав, как к спине и груди прилипла, словно горячее стекло, синтетическая тенниска-безрукавка, Александр снял пиджак, натянул на пуговицы петли внутренних карманов и перекинув пиджак через руку, а в другой держа чемодан, приближался к знакомому домику. В нем он родился и прожил до пятнадцати лет; затем уехал в Алма-Ату в техникум, окончил, отслужил срочную, затем вновь работал, женился и вот уже много лет живет в Дудинке. Жизнь, как прочерк – работа, работа, никаких событий, все одно и то же, а сорок четыре года из отпущенных уже вычти, их как волной смахнуло…
Подойдя к покосившемуся заборчику, Александр глянул через дворик в глубину, и то, что он всегда называл "домом" предстало вдруг перед ним убогой лачугой с тремя маленькими окнами. Просунув руку в знакомую щель, он отодвинул щеколду калитки, распахнул ее, вошел и тут что-то упало к его ногам. Это была пачка газет, вывалившаяся из деревянного почтового ящика, приколоченного к внутренней стороне калитки. Ящик был тоже набит газетами, а те, что выпали, видимо уже не вмещались, а кое-как были втиснуты почтальоном. Поставив чемодан, Александр заспешил к дому: толкнул входную дверь. Она была заперта. Он несколько раз громко постучал, но никакого ответа. Прошелся вдоль окон, заглядывал в каждое; сквозь прикрытые низкими занавесками стекла разглядеть ничего не удалось. Постучав в окна, он прислушался. Ни звука. Понял: отца нет дома. И судя по кипе газет – нет давно. Александр заволновался. Такого не бывало. Вытащив из ящика газеты, разложив по датам, Александр понял, что они не вынимались три месяца. Здесь же он обнаружил свое письмо и записку с почты: "Класть газеты некуда, зайдите на почту, заберите".
