Вскоре после этого они однажды спрятались в заброшенном садовом павильоне, который использовался под сарай для сельскохозяйственного инвентаря. Они устроились на ящике с инструментами между досками и машиной для стрижки газонов и бритвой надрезали себе кожу на запястье. Свет косо падал через запыленные окна. Там, в полутьме павильона, они поклялись друг другу, соприкоснувшись ранами, в вечной братской дружбе.
— Отныне мы неразлучны, — сказал Кристиан и надавил пальцем на маленький кровоточащий порез.
— До гробовой доски, — добавил Зиги.
С тех пор Зиги стал часто бывать у них дома, и поскольку у родителей Зиги не хватало на сына времени, его нередко приглашали к столу у Кристиана. Мать называла его найденышем и трижды подливала ему в тарелку. Летом они могли ночевать в спальных мешках под ивой. Они воображали себя существами с далекой планеты, которые случайно приземлились в этом саду. Фасад, за которым мирно почивали родители Кристиана, был неприятельской крепостью, которую они собирались утром взять штурмом.
Несмотря на то что Зиги переехал в другую часть города, поменял школу и из-за этого они иногда месяцами не виделись, Зиги оставался лучшим другом Кристиана.
— Единственная положительная сторона переезда заключается в том, что теперь ты снова вместе с Зиги, — объяснил отец, вручая ему подтверждение о приеме в гимназию. Кристиан обрадовался, что наконец опять будет рядом с Зиги.
— Твои друзья будут моими друзьями, — сказал он в первый учебный день, когда Зиги представил ему Пауля и Пробора, и добавил: — А твои враги — это мои враги.
Но после того как в конце недели он принял участие в организованном Зиги тренировочном походе, он понял, что с другом произошла такая перемена, принять которую он был уже не в состоянии.
Сначала ему было интересно отправиться на природу в маленьком автобусе вместе с Паулем, Пробором и еще с семью другими ребятами, которых Зиги представил ему как «товарищей». Они проезжали мимо деревень, названия которых Кристиан никогда не слышал. Глубокие промоины разрезали равнинную местность, дорогу окаймляли живые изгороди и кустарники. В девственной чистоте расстилались перед ними луга. На опушке леса они вышли из автобуса.
— Как на сафари, — неудачно сострил кто-то, когда, нагруженные рюкзаками, они колонной зашагали по лесу.
На большом, окруженном деревьями лугу, с одной стороны переходящем в бескрайний пустынный ландшафт, а с другой ограниченном глубоким руслом лесного ручья, Зиги короткими, лаконичными распоряжениями определил, где следует поставить палатки. Небольшой тростью Зиги указывал выбираемые места. Для своей палатки он облюбовал холм, с которого был хороший обзор.
Уже вечером, когда все собрались у костра и, подвыпив, громко горланили в темноте песни, Кристиан, неподвижно глядя на огонь, шевелил губами, но не пел со всеми, а от всей души желал, чтобы эта орава неотесанных юнцов наконец угомонилась.
— Эй, старина, ты о чем размечтался? — спросил Зиги и положил руку ему на плечо. В ярких отсветах пламени Кристиан посмотрел в проказливые, как у хаски[7], голубые глаза Зиги. Эти глаза всегда завораживали его, даже вызывали зависть, но сейчас они показались ему бесцеветными и пустыми.
— Я никогда не мечтаю, — холодно ответил Кристиан и снял его руку со своего плеча, после чего другие разразились смехом и во все горло запели: «Кристиан никогда не мечтает».
В пять часов утра он был бесцеремонно вырван из объятий сна. С резким пронзительным свистом Зиги прошел вдоль палаток.
— Подъем, подъем, товарищи! — кричал он и погнал всю группу к ручью в низине, где можно было умыться.
На берегу Кристиан, зябко поеживаясь, опустился на колени и горстью плеснул в лицо ледяной водой. Возле него Пробор прикрепил на сук маленькое карманное зеркальце и с помощью геля зачесывал волосы. Остальные хихикали.
— Дружище, — крикнул кто-то и зажал себе нос, — от тебя несет, как от французской шлюхи!
— Кроме того, личные вещи здесь запрещены, — добавил Пауль.
— Это исключение, — невозмутимо парировал Пробор, продолжая наводить марафет.
— Исключения здесь тем более запрещены, — возразил Пауль резко.
— Пойдем, оставь его, — в конце концов прервал их пререкания Кристиан, но Пауль уже вырвал гель у Пробора из рук.
— Эй, что ты делаешь? — крикнул Пробор, увидев, как Пауль бросил в ручей баночку и зеркало.
— Все, баста, у нас здесь не салон красоты, — вмешался Зиги и ткнул Пробора тростью в бок. — Выступаем!
После умывания они построились на лугу для вольных упражнений, которые, стоя в центре круга, показывал им Зиги. В заключение он приказал выполнить по двадцать отжиманий в упоре лежа, во время чего сам, контролируя, расхаживал вокруг, заложив руки за спину. Потом он заставил их бежать по лугу эстафету, преодолеть по-пластунски холодный ручей и на четвереньках ползать по подлеску.
Кристиан с неприятным удивлением наблюдал, что он при этом только бегал рядом, рявкал на товарищей и командовал, как заправский сержант. Сперва он решил, что все это только шутки, что скоро Зиги оставит эту затею и засмеется как прежде, но с каждым часом все больше убеждался в том, что и Зиги, и остальные принимают происходящее всерьез.
Затем они должны были собраться на площадке перед палатками. Расставив ноги, Зиги стоял перед ними. Группа в ожидании смотрела на него.
— Предположим, что Пауль черномазый, что бы вы с ним сделали? — спросил он, обращаясь к замершим парням, и все обернулись на стоявшего сзади Пауля.
— Уж мы бы устроили ему представление не хуже Алабамы, — сказал один.
Одобрительный смешок пробежал по шеренге, Пауль тоже неуверенно подхихикнул.
— Да ты не бзди, Пауль, — ухмыляясь, обронил Зиги, — мы ведь только так говорим, для примера. Однако ты все ж выпачкай малость физиономию. — С этими словами он пошарил в карманах и вытащил баночку с жирным черным кремом.
После того как все разобрали оружие для пентбола[8], черный Пауль должен был убегать. Спустя несколько минут началось преследование.
— Мы достанем тебя, чертов ниггер! — закричали они и в поисках его цепью рассыпались по подлеску.
Кристиан наткнулся на Пауля за кустом ежевики. Оба, одинаково опешив от неожиданности, испуганно смотрели друг на друга. Похоже, Пауля действительно охватила паника, как бывает с затравленным человеком. Он бросился наутек прямо в том направлении, откуда подходили другие. Они с боевым ревом ринулись на него, пронзительно крича и ликуя, окружили и все разом открыли по нему огонь. Заряды с краской лопались и смешивались с черным кремом и кровью, уже выступившей из повреждений на коже. Пауль лежал на земле и вопил от боли.
— Собака шевелится! Он еще жив! — орали они и продолжали стрелять, некоторые носком ботинка пинали скрючившееся тело.
— Кончай его, грязную свинью! — рычали они. — Кончай его!
В этот момент подоспел Зиги и приказал тотчас же прекратить.
— Вы с ума посходили, это же только игра, — сказал он, однако и в его глазах горел азарт.
После этого пентбола Кристиан решил никогда больше не принимать участия ни в одном тренировочном походе Зиги.
Ночью он беспокойно ворочался в спальном мешке с боку на бок. В конце концов, измученный бессонницей, он выбрался из палатки. Карманным фонариком высветил дорогу к ручью.
Он соскользнул вниз по откосу и, поджав колени, уселся на камень. В черной воде плавало отражение четко очерченного лунного серпа. Он слышал тихое журчание струй, похожее на тысячеголосие далекой невидимой людской толпы. «Твои враги — это мои враги». Кристиан знал, что навлечет на себя гнев Зиги, как только от него отвернется.
Тогда он понял, что навсегда потерял своего лучшего друга.
* * *
Уже под вечер Кристиан спрыгнул с трибуны и оставил позади беговую дорожку своего детства. Ногой он зашвырнул камень в заросли вереска. Пахло летом, в палисадниках цвела белая сирень.
Не доходя до Каштановой улицы, он свернул к невысокому холму. Это был единственный холм в округе, возле детской площадки, и зимой им целиком завладевали дети, катавшиеся с него на санках. По воскресеньям Кристиан иногда отправлялся на холм еще до восхода солнца, потому что хотел первым оставить след на только что выпавшем снегу. В полном одиночестве он вставал наверху и съезжал вниз ровно посередине, и пока полозья санок скользили по девственному снегу, он думал об оставляемом позади следе, который делил холм на две половины. Он называл эту линию границей, и, когда позднее сюда подходили другие дети, он предлагал им на выбор одну из сторон. Тот же, кто хотел поменять сторону, должен был сначала спросить его, и Кристиан чувствовал, что, находясь в середине, он правил этим холмом, и вечером с удовлетворением смотрел на свой след, который был глубже и отчетливее всех остальных. Для Кристиана граница была чем-то таким, что могло существовать только зимой и только в том случае, если выпадал снег. В ту пору он не понимал, почему, говоря о «границе», его родители всегда вели себя так, будто она могла быть и летом, и весной, и осенью. Граница была следом на снегу, который он проводил сам и который однажды будет разметен ветром и растает.
