— Хуже уже ничего не будет, — сказал он, выпил содержимое своего стакана, скривил лицо и меланхолично продолжил. — Все разлагается. В запое не замечаешь, как это отвратительно. Наша жизнь так устроена, что от отчаяния допиваешься до цирроза печени, а потом топишь в алкоголе свои боли в печенке. — Он вдруг завизжал.
„Допился до белой горячки“, — с омерзением подумал я.
Он снова налил себе и предложил мне выпить, я отказался, но, подумав немного, согласился. Если я выпью с ним, он, возможно, станет более откровенен. Я протянул ему чистый стакан. Он наполнил его до краев.
Равнодушным голосом я сказал:
— Вы празднуете похороны забастовки?
— Мне нечего здесь праздновать, — возразил он. — Что должно происходить в Ивергрине, определяют другие.
— Кто?
— Богу было угодно поставить над нами Шмидта и Хантера, а не меня над ними.
Несколько минут я ломал голову, как лучше всего продолжить разговор. Наконец я начал так:
— Я еще понимаю, когда Шмидт и Хантер идут на крайние меры. Ведь если поля еще неделю пробудут в воде, урожай пропадет. Фирма стоит перед выбором: либо нас поставить на колени, либо отказаться от нынешнего урожая сахарной свеклы. Но то, что в окружном руководстве профсоюза они найдут союзников, мы никак не могли предположить. Меня интересует теперь насколько существование этого союза подкреплено чеками или банкнотами.
Меньшиков затрясся:
— Вы не должны ставить такие вопросы, это опасно для вашего здоровья, опаснее, чем выпивка и марихуана.
Мы выпили. Потом я сказал:
— То, что для фирмы важно видеть в моей должности опытного человека, мне понятно. Но зачем именно меня захотела она поставить на ваше место? Это не умещается у меня в голове. Может, чтобы вырвать у профсоюза зуб?
— Это не главная причина, — медленно произнес он, — хотя и существенная. Желание сделать вас „правой рукой“ Бертона исходит от мистера Шмидта, в этом деле между ним и Хантером нет единодушия.
— И мне так кажется, — громко сказал я. На самом деле ничего подобного мне не приходило в голову. Я удивился, что их точки зрения на меня не совпадают. Что могло заставить Шмидта сделать шутом гороховым такого решительного противника, как я? Но я удержался от вопроса, который вертелся на языке и попытался подъехать к нему с другого конца.
— Кстати, о Хантере. Что он, собственно, за человек? Я слышал, что его характеризуют как убийцу.
— Опять нездоровый вопрос, — неодобрительно проворчал Меньшиков. — Вижу, скоро придет для вас время пахать землю носом.
Я решился идти до конца.
— Поговоривают даже, будто раньше он часто вынимал пистолет.
— Ни о чем подобном я не знаю, — уклончиво возразил Меньшиков и отпил из стакана.
Я сделал то же самое и решил без передышки бомбардировать его вопросами.
— Бели я вас правильно понял, мое влияние на рабочих не было причиной того, что фирма потребовала моего увольнения. Вы только что намекнули о существовании какой-то главной причины.
— Действительно, — признался Меньшиков и заколебался, очевидно, не зная, выложить все начистоту или нет. Наконец он решился на компромисс: — Мисс Шмидт совершенно по-особенному относится к вам.
— Что вы говорите! — В душе я спрашивал сам себя: „Неужели он, как старик Генри, пытается убедить меня, будто она от меня без ума?“
— Да-да, — кивнув, подтвердил он. — Разумеется, это не укрылось от ее отца.
— Этого следовало ожидать, — сказал я, но тут же заметил, что больше не смогу ничего от него добиться. Он замкнулся в себе, хлебал виски и молчал. Наконец он даже захлопнул дверцу холодильника, словно сделал мне намек покинуть дом.
Я встал и сказал:
— Ну, мистер Меньшиков, боюсь, отнимаю у вас много времени. Надеюсь, вы будете, по крайней мере, здоровы. Большего я сейчас вряд ли могу вам пожелать. Не думаю, что вы завоюете большое доверие у ваших новых коллег. Как вы вообще собираетесь работать?
Он пренебрежительно махнул рукой.
— Я поставлю себе письменный стол.
— Хотите судьбы рабочих вершить издалека?
— А вблизи и не стоит, — лениво отмахнулся он. — Человек моего возраста не может позволить себе жить в опасности.
Остановившись возле двери, я еще раз обернулся и сделал вид, будто вспомнил что-то важное.
— Что вы еще хотели спросить? Зачем меня пригласили к себе?
— Пригласил? — неуверенно повторил он. — Ах да, вчера вечером. Чтобы посоветовать вам принять предложение мистера Шмидта. Но вы, по-моему, уже решили.
— Разумеется, да, — подтвердил я. — Только почему вы захотели посоветовать мне это?
Он печально посмотрел на меня. Его движения стали тяжелыми — сказывалось действие алкоголя.
— Богу было угодно поставить над нами Шмидта и Хантера, — произнес он, как в бреду. — Кто не склоняется перед волей Всемогущего, неизбежно погибает.
— А кто склоняется, получает вечную жизнь?
Меньшиков покачал головой:
— Нет, но он умирает медленно, постепенно. Он разлагается в живом теле.
Я пошел домой, мне хотелось побыть одному. Вопреки всем привычкам, я лег, закрыл глаза и закурил, чтобы лучше думать. Что, в сущности, я узнал нового? Во-первых, окружное руководство профсоюза полевых рабочих оказалось лакеем „Шмидта и Хантера“. Во-вторых, Меньшиков чувствовал себя не в своей шкуре, он „разлагался в живом теле“. В-третьих, если для Шмидта важно держать меня в ежовых рукавицах, причина этого не в том, чтобы ослабить профсоюз, а скорее, потому что мисс Джейн „совершенно по-особому относится ко мне“.
Я загасил сигарету, вскочил на ноги и твердо решил разгадать эту загадку. Автомобиль привез меня туда, откуда я должен был начать — в центр города, через площадь Линкольна, мимо обувного магазина „Антиблистер“ в аристократический Ивергрин. Сгорая от волнения, я добрался до вымощенной металлическими плитами площади, сверкавшей вокруг спирального дворца Шмидта и Хантера.
Мистер Шмидт встретил меня на седьмом ярусе. Переваливаясь с боку на бок, он вышел ко мне через стеклянную дверь.
— А, это вы, — фыркнул он. — Похвально, что вы пришли.
— Я уже решил, — заявил я. — Я принимаю ваше предложение.
Шмидт вроде бы обрадовался. Он вызвал Бертона.
— Вот, — сказал он входящему менеджеру. — Вы можете поздравить мистера Уиллинга. Он принимает наше предложение.
— Отлично, — сухо отозвался Бертон. Несложно было заметить, как я ему противен, он, правда, и не скрывал своих чувств.
Шмидт предложил мне сигарету, я отказался, и он провозгласил:
— Завтра начинается ваша служба. Я ожидаю от вас железной дисциплины и безусловной лояльности. Во всем, что вы думаете и делаете, ставьте впереди всего интересы фирмы. Для начала вы поработаете в Ивергрине. Позднее у вас будут другие обязанности. Вы будете представлять „Шмидта и Хантера“ за границей.
— Не могли бы вы поближе остановиться на этих планах? — попросил я. — Здесь все говорят загадками.
— Кто говорит загадками? — спросил Бертон, опережая Шмидта.
— Все: мистер Шмидт, мистер Бертон, мистер Меньшиков.
— Не ходите к Меньшикову, — сказал Бертон. — Это опасно для вашего здоровья.
— Не подозревал об этом, — ответил я, — но теперь буду знать.
— Тогда дело пойдет на лад, — пробурчал Бертон. — А теперь ступайте-ка вниз.
— У меня такое же желание, — отозвался я.
Когда Бертон вышел, толстый Шмидт кивнул мне — меня на сегодня отпустили. Но я вовсе не собирался уходить и поэтому сказал:
— Впрочем, мистер Шмидт, если возможно, я бы хотел обменяться парой слов с мисс Джейн. Я подумал, что надо извиниться за мое вчерашнее поведение.
— Ну вы преувеличиваете! — ободряюще заметил Шмидт; он нажал на маленький рычажок из слоновой кости и сказал:
— Джейн, мистер Уиллинг здесь. Ему кажется, будто он был виноват перед вами вчера вечером и хочет извиниться. — Джейн немного раздражена, — предупредил он меня. — Она плохо спала. Учтите это. Ее апартаменты находятся двумя ярусами ниже.
Я пообещал проявить снисхождение и откланялся.
В коридоре стоял Бертон. Он, очевидно, ждал меня. Когда я вошел в лифт, он посоветовал мне:
— В самом деле, будьте осторожны. Я недавно это понял. У крошек бывают иногда капризы. На днях одна сбежала от нас с бешеной скоростью.
— Прекрасный лифт, — со вздохом ответил я и попытался принять заискивающий вид.
Бертон небрежно отмахнулся.
— Наши лифты многое выдерживают. И этот выдержит. Только тому бедняге, который рухнет с лифтом вниз, ничем уже не поможешь. Пусть это послужит вам уроком. Было бы жаль погубленную молодую жизнь, да и нам неприятно подбирать потом останки.
Я утешил его, уверив, что я не самоубийца, и спустился на пятый ярус.
