Дания оказалась унылой и неласковой. Почти без денег они должны были любой ценой добраться до Франции. Главная опасность осталась позади. Побег завершился, теперь начинались скитания без языка, без профессии никому не нужных чужаков без роду и племени. Они почувствовали себя именно так в копенгагенском порту, из которого решили не уходить. Сразу же кинулись искать работу, она, в общем, находилась, только самая черная. Убирали, мыли палубы, носили грузы — за все, что попадалось под руку, брались без разговоров, лишь бы еще подзаработать, лишь бы скорее выбраться отсюда! Так прошло две недели. Долгие, трудные две недели, в конце второй им попался французский пароход, удалось наняться на него за право проезда.
Вот тебе, Андрий, и Франция. Не так ты мечтал сюда приехать, не так мечтал увидеть эту знаменитую страну! Но сейчас в мыслях было одно — скорее в Париж, там есть пункт, откуда добровольцев переправляют в Испанию. У Полищука был адрес.
Во Франции чувствовали себя значительно свободнее. Пригодился Андрию французский язык, неожиданно оказалось, что гимназические знания — не пустой звук. Андрий, путаясь, заикаясь, но заговорил. В Париж попали на другой день, ближе к вечеру, и Андрий по дороге впитывал звучную речь, быстро ориентировался, и Полищук удивился: не думал, что ты так хорошо говоришь по-французски. Я сам не думал, признался он шутливо, это у меня чисто нервное, само говорится.
Наконец желанный адрес в Париже. Конечно, Андрий смотрел по Сторонам, было интересно — Париж, столица культуры и все такое прочее, а как же! Но сейчас это не для них, сейчас не время, и Андрий вовсе не заставлял себя так думать — мысли были естественны, как дыхание. Только конечная цель далекой и утомительной дороги из дома могла их теперь удовлетворить. Все остальное отбрасывается в сторону, на потом. Даже Париж.
Неожиданно их ждало здесь разочарование.
В квартире по заветному адресу было несколько комнат, в каждой сидели около десятка человек, разговаривавших меж собой живо, но шепотом.
Встретивший их товарищ поздравил с прибытием во Францию, но серое длинное лицо его с большими мешками под глазами не обнаружило никаких признаков торжественности или воодушевления. Сочувственно покачал головой в ответ на короткую информацию Полищука об их пути в Париж. Потом устало сказал: придется поехать в Марсель. Лучше сегодня ночью. Здесь оставаться негде. А в Марселе вас встретят, я сообщу немедленно. Выезжайте ночным поездом, в два ночи. Здесь группы уже укомплектованы. Люди ждут неделями. Они пойдут через Пиренеи. Для вас же лучше морем в Барселону. Может, немного подождете в Марселе. Но там хоть есть где, а Париж переполнен. Правительство пока смотрит на нас сквозь пальцы, но недовольство заметно. Того и гляди, прикроют всю нашу деятельность. Надо спешить, товарищи в Испании ждут. Мы там нужны!
На всякий случай вот вам еще адрес в Марселе. Если вас не встретят. Но, думаю, все будет в порядке. У вас есть еще какие-нибудь деньги на дорогу? Ну, тогда хорошо, в путь, товарищи, простите, много дел, слишком много...
Он вдруг растерянно потер переносицу и смущенно улыбнулся.
— Я бы и сам поехал, но партия поручила мне работу здесь... Впрочем, кто знает, может, когда-нибудь увидимся, я ведь буду там рано или поздно. Рот фронт!
Теперь, когда улыбка осветила лицо француза, стала особенно заметной тяжелая усталость этого человека, но он показался вдруг совсем молодым, не намного старше Андрия.
До Марселя ехали спокойно. Андрий немедленно уснул, едва отошел поезд. В вагоне он спал сначала стоя, потом, когда освободились места, сидя, перед Марселем пассажиров было немного, и Андрий ехал полулежа — это было роскошно. В обрывочных снах он метался и что-то говорил, не просыпаясь, потом сновидение стало приятным и на лице его появилось спокойное, почти детское выражение. Совсем мальчик, а уже столько позади, думал Полищук, глядя на своего спутника перед тем, как разбудить. Было жаль прерывать этот безмятежный сон, но уже приближался вокзал, и Полищук разбудил Андрия почти в ту же секунду, когда поезд остановился.
— Все, парень! Марсель.
Их должны были ждать на вокзале. Шли, рассматривая встречающих. Кто-то протиснулся сквозь толпу, извиняясь, наступая на ноги, снова извиняясь. Сметная бородка вокруг безусого лица, ежик седеющих волос упрямо торчит вверх.
И вот их уже душит в объятиях Мирон Стаецкий. Стаецкий! Свои! Как добирались? О боже коханый! Все расскажу. Кто тут еще? Все наши, кроме Писарского — его задержали в Праге. Но ведь не в Польше, скоро выпустят. Лахман с Лозинским добрались, здесь. Уже три дня. А мы с Волохом и Мнколайчуком ехали под вагонами, ну да, как «зайцы», в скорых поездах. Через всю Германию, почти ничего не ели три дня. Но вышло! Здесь много немцев-антифашистов, англичане, поляки... Поляков человек двадцать, нас, украинцев, с вами семеро... Эх, Писарский влип, а то все бы...
— В Испанию? Отправляемся через четыре дня, так что отдохнете. Теперь мы все вместе!
Вдохновенное лицо Стаецкого. Суетится, размахивает руками, подросток, и только. Уже за пятьдесят, а какая энергия! Полищук устало улыбается. Хорошо, группа в сборе, будем воевать вместе. Впереди война, ребята, смерть, беда. Я был на фронте, знаю. Война — это беда. Но все дело в том, какая война и за что.
Так легко Андрию идти среди своих, не прятаться, не пугаться каждого встречного. Скорее бы в Испанию!
Это был последний взлет юности, Ольга, хотя меня и приняли тогда в партию. Скажу вам, настроение у Андрия находилось на высшей отметке. Все плохое позади. Впереди война, которая в семнадцать лет все-таки выглядела сплошной романтикой. Даже представление о смерти обволакивалось романтическим флером. Умереть за свободу — как это прекрасно! Он тогда не знал еще, что такое смерть и что такое умирать. Но, знаете, этот юношеский энтузиазм питал его силы... А еще хотелось, чтобы скорее выросли настоящие усы. Ах, Андрий, солнце только всходит, весь день впереди, что же он тебе принесет? Теперь ты будешь идти с ними плечом к плечу, теперь ты — как отец. Ты уже взрослый. Тебя переполняет гордость, но ты улыбаешься и, волнуясь, говоришь: если я заслужил доверие... И знаешь, что заслужил.
Смотришь на Марсель, но уже не видишь его, перед тобой Испания, героические бои, за которыми вы все следите так внимательно. Сейчас главное в газетах — это Испания. Республика нуждается в тебе, Андрий, как в каждом добровольце. Но пасаран! Этот лозунг уже шагает по земле.
V
Несколько дней до твоего двадцатилетия, всего несколько дней, а кто бы догадался сейчас, сколько тебе лет? Скоро Новый год. Враги тоже празднуют Новый год. Санчес говорит, что мы в окружении, в тылу врага и надо пройти через линию фронта, которая все ближе и ближе к границе. Война проиграна. Добровольцы в лагерях. Ни одна страна не принимает их. Польша лишила гражданства. Франция отказывается от французов. Кто мы?
Мы испанцы.
Тысячи людей еще ждут отправки, тысячи тех, кто воевал несколько лет и имеет право вернуться, не право — приказ испанского правительства. А мы?
Мы испанцы. Мы со Збышеком. И мексиканцы Антонио и Мигель. И Оливье с сыном. И японец Сато. Мы испанцы, как Санчес, как Изабель, как Пако. Как наше прошлое.
Внизу деревня. Спустились. Не так холодно. И Санчес, как всегда, предлагает план. Идет в деревню. С ним Антонио, Оливье и мексиканец Фернандо. Разведка.
— Пора что-нибудь съесть, — сказал Санчес. — А потом, может, мы уже обошли их. Не слышно стрельбы. Мы могли пересечь фронт в горах. Еще жива Каталония. Если так, спустимся вниз и выпьем вина. А потом к нашим. Где-то ведь еще воюют испанцы, прикрывают беженцев, а мы все-таки не беженцы, мы воюем...
Что это Санчес разболтался, как никогда?
— Я люблю Новый год, — словно бы отвечает Санчес. — Новое — это жизнь.
Они пошли перед вечером и не вернулись. Сон одолевал всех, но общая встревоженность оказалась сильнее сна: Ждали всю ночь. Начались беспокойные разговоры шепотом, даже в воздухе чувствовалось волнение.
На рассвете ты поднялся, и одновременно с тобой все остальные. Никто не спал. Где они? Ты пошел искать Санчеса, с которым никогда ничего не могло случиться, Санчеса, за голову которого давали пять тысяч песет, своего брата Санчеса и своих братьев Антонио, Оливье и Фернандо.
Снова пошли вчетвером. Ты, Антуан, Сато и Пако. Пако — ты не можешь отказать этим глазам, этому страху потерять тебя. И ты идешь с ним навстречу опасности, зная, что так ему легче. И тебе тоже.
Деревня спала, но напряжение там ощущалось, и ты не пошел вниз, никому не разрешил идти. Ждал. Так ждал бы дневных новостей Санчес. Здесь, на холме, с которого видны едва ли не все дома в деревушке, церковь и площадь и на котором густые заросли кустарника укрывают вас от постороннего глаза.
В деревне началось движение, деревня проснулась. Ничего подозрительного.
— Я пойду, — сказал Пако. — Я ведь мал еще, меня не примут всерьез. Расспрошу.
