Долгов перевел: "что ты делал в месте, где стоят русские машины"?
Ему стало так смешно, что он чуть не прыснул, на фарси "машины" – так и будут, "машины"…
– Слыш, Долгов, а он не таджик?
– Не, тыщ маер, он пуштун, я их по ноздрям узнаю! – Леша задорно посмотрел на Витьку и вдруг подмигнул.
– Так он по таджикски то и не понимает у тебя!
– Не, тыщ маер, у них все пуштуны по таджикски понимают…
Ты ведь партизан? – спросил Леша, еще ниже прижимая духа к полу.
– Цугаринов, я тебе сейчас вот как дежурному по батальону прикажу этого духа зарыть, ты понял?
Батов совсем озверел…
– Цугаринов, где твое оружие?
Витька полез в карман, нащупал, Макара – он был на месте – тепленький, тяжеленький.
– Так, если он у нас не заговорит…
Тыщ маер, давайте его как положено – сдадим в дивизию – три минуты на машине.
– А через минуту у меня может в парке фугас взорвется!
Ах ты зараза, – Батов выпростал из кобуры "стечкина" и с размаху…
Дух в страхе закрыл глаза, и голову вжал в плечи… Хрустнула какая то косточка на лице и из рваной раны на пол густо закапала черная кровь…
Ну, теперь началось… Витьку заколотило колотуном. Он понял, что запахло трупом.
Первая кровь пьянит акул. Пьянит до потери рассудка. Поезд покатился – не остановишь. Москва – Воронеж, хрен догонишь.
– Переведи ему!
– А че переводить?
Леша и сам может по таджикски, он служил два года под Душанбе, у него друга духи украли и он на сеструхе друга своего женился потом… Леха вывернул духу руку на перелом и шептал что то в ухо. Тот: А-А-А-А!!!
Майор передернул раму "стечкина" и по полу покатился красный патрон, похожий на эрегированный игрушечный член.
Вот и весь допрос.
Грохнул дважды "стечкин".
– Давай его…
– Куда?
– Туда, где у нас верблюда!
– Товарищ майор!
– А тебя, Цугаринов, я когда-нибудь так награжу, будешь у меня…
Духа закопали под горкой на собачьем кладбище, где уже были похоронены подохшая от старости сука Шлюха и задавленный Назаровским бензовозом кобель Сундук.
Закапывали духа ефрейтор Бабаеров и рядовой Кулумбегашвили. Витька Глагоев, как дежурный все это дело должен был контролировать.
Потом Бабаеров с Кулумбегашвили в качестве поощрения попросили у Витьки в долг тысячу "афгани". Витька понял на что и дал.
А сам пошел в вагончик, где включил приемник… По Би-Би-Си передавали концерт Севы Новгородцева. Сева сказал, что юннаты из Саратова скрестили свинью и курицу, и что получился – свинокур… Было Смешно…
А потом поставили Квин… Богемскую рапсодию. И Витька представил себе, как в трех от него километрах сидит теперь его кореш и земеля лейтенант Валера… и тоже слушает. И вспоминает Ленинград. Завтра Витька сдаст дежурство и пойдет к нему на пост. Они покурят и будут слушать Квин. И будут говорить про Ленинград.
А там в Ленинграде живет девчонка – грудь четвертый номер, талия в четыре пальчика обхват – и вовсе она не сосала у Филонова! И вовсе она ни у кого еще не сосала… Она Витьку ждет. Или Валерку… Когда они вернутся домой. …
Но Судьба распорядилась иначе.
Остался Цугаринов в армии.
А прапорщик Леша Старцев по званиям обскакал Цугаринова, и стал его – Вити начальником.
И служили они Родине, защищая ее – сперва от афганских террористов, потом от чеченских, а теперь вот настала череда защищать ее от объединенных террористов – от мировых чертей.
И был у них один офицер, на которого оба они – и генерал Старцев, и полковник Цугаринов – могли положиться, как на самих себя. И звали этого офицера – Саша Мельников.
Именно Саше Мельникову – майору Мельникову и предстояло теперь собрать в единый мозговой кулак – разрозненные пальцы некогда сильной длани.
Но пока Саша Мельников был занят поисками своей Катюши…
Он ехал на юг, догоняя колонны русских рабынь, ехал и вспоминал, как он попал в десант. Как познакомился с Цугариновым и Старцевым. … ….
3.
Больше всего Сашка Мельников боялся показать, что ему страшно.
Теперь, когда времени было много, даже с избытком, он вспоминал весь последний год, год, который так изменил его жизнь.
К ним в палату приходил один доктор, психолог. Не то капитан, не то майор, под халатом погон не видно. Разговаривал с каждым где-то по часу. Советовал не ударяться в воспоминания. Говорил: думайте о том, как вы будете жить на гражданке, когда поправитесь. Государство вам поможет устроиться, вы ребята молодые, все будет хорошо.
А Мельников почему-то не боялся воспоминаний. Пользуясь своей полной неподвижностью, он все время вспоминал. Вспоминал все. Начиная с того дня, когда забрал в студенческом отделе кадров свои документы.
Было страшно? Было страшно, что Ольга не поймет. И она не поняла. Был такой противный разговор. И не столько с Ольгой, сколько с матерью. …Две недели беспробудного пьянства, поезд, учебка…
Уже в полку он стал бояться, что кто-то заметит, что ему бывает страшно.
А страшно было. И когда прыгали с вышки. И когда первый раз прыгали из вертолета.
И когда прыгали всей ротой через открытую рампу…
В Грозный въехали ночью. Еще в Ставрополе, когда им выдали по полному боекомплекту, они окончательно поверили, что едут на войну.
Когда ему бывало страшно, он смотрел на их командира взвода, лейтенанта Сашу Белякова, всегда бледного с какими-то неестественно-игрушечными мягкими усиками – этой неудачной попыткой придать своему совсем детскому лицу хоть немного взрослой суровости… Смотрел он на Сашу Белякова – с настоящим орденом Красной звезды, выглядывающим из под его зимней камуфляжной куртки. Когда ему было страшно, он смотрел и на Коську Абрамова, на Коляна Филимонова, на Вовочку Зарецкого… Он видел, что им тоже страшно, но что они справляются. Справлялся и он.
И когда был первый выход в зеленку, в горы… И когда первые пули просвистели над головой. И когда первая мина разорвалась прямо в ногах у шедшего впереди "замка" – сержанта Бабича…
Мельников спокойно вспоминал, и как ранило его близ Дикой-юрта. По-глупому. А впрочем, разве по-умному может ранить?
Гоняли они тогда банду Леки Бароева. Дикой-юрт – родное село Леки. Там лежка его да схроны с оружием, да поддержка населения…
Село три раза зачищали.
Еще за год до Мельникова нескольких родственников Леки Бароева оттуда в Грозный увезли, как бы на обмен… С ними, со спецназом МВД, там один майор фээсбэшный все терся, он там наделал делов в том селе – наследил. Короче говоря, зачищали они по третьему разу этот Дикой-юрт, вошли в село после обработки его артиллерией, ну и сразу по домам, где родня этого Леки Бароева…
А у них, у чеченов, – все село родня. И даже соседние села – тоже родня. Тэйп.
Майор фээсбэшник дома, где особо порыться надо – указал. Только все зря. Ни схронов, ни раненых не нашли. Даже грязных бинтов нигде не нашли – все чисто.
Ну, майор и психанул. В одном доме велел чемодан с какими-то документами замшелыми забрать, якобы, они военную ценность имеют. А баба, которая в этом доме жила, у ней как раз этот же майор за год до того мужа увез в Грозный, ну, якобы на обмен… Так эта баба все про музей, да про Льва Толстого орала, мол не отдам чемодана с тетрадями… Но против автомата не попрешь. Отнял у нее майор тот чемодан. И Сашке Мельникову как раз и велел он этот чемодан стеречь.
А приехали на блокпост, майор глядь в чемодан, а там половины архива, того, что ему нужен – уже и не было. Майор в крик. Да все на Мельникова напирал. Дурак, куда смотрел! И послал его с двумя бойцами назад в село – у этой бабы тетрадки отбирать. Сказал: – "Не привезешь тетрадок – разжалую в рядовые и в штрафбат за халатность в боевых условиях".
Что делать? Сели на броню, да айда в Дикой-юрт. Сердце сразу вещевало – ничего хорошего из этого не выйдет. И верно вещевало.
Приехали в село. Зашли в дом, где документы те были. Стали ту бабу напрягать, мол, добром отдай. Та в скандал. А при ней еще две дочки. Одна маленькая, а другая – лет шестнадцати, та так и сверкала глазами, как жгла! В общем, ничего там не нашли, сели на броню и назад.
И только выехали, как наехали колесом на фугас. Механика-водителя, того насмерть.
Сгорел – нечего даже было в цинк положить, родне в Курск оправить. Стрелка-оператора, того контузило тяжело, позвоночник отбило ему, теперь ногами не ходит. А Мельникова с двумя бойцами – с брони взрывной волной как сдуло.
Ну, и слепили в Ростове потом. И медаль дали. Вот и весь сказ.
За тетрадками ее майор послал…
А майор тот – Цугаринов был. …
Потом госпиталь был…
Там он с Катюшей и познакомился.
– Слыш, Мельников, а че тебя, вот, например, не повезли в Москву, а притащили сюда в Ростов? Все равно и ежу ясно, что комиссуют! – мучаясь молчанием и явно желая его разговорить, спросил Генка. У Генки отняли ступню и кисть руки. Все с левой стороны. Он духа не теряет. В себя не ушел. Разговаривает, и вообще, поболтать любит…
