— Ясно, могу.
— Так вечером гони трактор в деревню. А этого танкиста ссадим и запрем в кузню, чтобы не шумел.
— Ну, ну, ну, — сказал ошеломленный тракторист и с опаской взглянул на крутоплечего Гришу.
16
И ночью началась погрузка. Тракториста не пришлось сажать в кузню. Он сам привел трактор в деревню, сам сцепил телеги тросом и даже помогал таскать мешки. Было темно. Лена сбегала в эмтээсовский вагончик, разбудила шофера и заставила его подогнать к амбарам ЗИС и светить фарами. Вся бригада, кроме тети Даши, грузила зерно. Резкие большие тени людей метались по стенам сараев. И наконец поезд из семи подвод потянулся из деревни на пашню, и разбуженные шумом колхозники, ничего не понимая, глазели в окна. Лена бежала сбоку возле трактора, и платок сбился с ее головы и висел на спине мешочком.
17
Теплыми летними вечерами, ближе к ночи, когда в избах тушат огни и сердитые отцы и матери ложатся спать, сходятся в деревнях в какое-нибудь заветное место на посиделки парни и девушки.
В Шомушке возле избы Марии Тихоновны лежало насквозь просушенное солнышком бревно. Много лет лежало оно, серебристо-блестящее, шишковатое от сучков, все в ровных, словно пробитых по шнуру трещинах. Почти на четверть вросло оно в землю. Небольшая круглая площадка между бревном и избой Марии Тихоновны была вытоптана сапогами и туфлями, выбивавшими «сербиянку» до чугунного звона, и ни травинки не могдо вырасти на этой площадке. Лишь чумазые от пыли листочки гусиной травки пугливо забивались под бревно да под скамью, вкопанную у завалинки. Четыре толстые березы с лишаями на стволах, чудом уцелевшие от фашистов, стояли вокруг этого места.
Поздно вечером двадцать второго мая здесь собрались деревенские ребята. Было свежо. Иногда налетал ветер и ворошил невидимые в темноте листья березы. Ветер проносился дальше, и было слышно, как он хозяйничает в саду.
Внезапно кто-нибудь чиркал спичку, в темноте появлялась наполненная светом пригоршня, и Лушка, как ошпаренная, откидывалась от Гришки, поправляя платок, а к огоньку тянулись странно непохожие лица с цигарками и красными глазами.
— Ведь притомились… — раздался Гришин голос.
— Вот что! Двадцать ден прошло — и притомились. Нет, так дальше нельзя, — говорила Лена. — Тетя Даша как учила? Сейчас главное — полоть. А в Лушкиной клетке столько овсюга насыпало, ровно она не хлеб, а овсюг сеяла. Не, я предлагаю забрать у Лушки клетку…
— А я не дам!
— Вон что! Не дашь! Надо полоть вовремя. Выйдет пшеница в трубку через два-три дня, тогда топтать не позволю.
— Так его же руками не выдергаешь. Мал.
— Зубами дергай. Чем хочешь! А не можешь — не надо. Вон, гляди, в Гришкиной клетке хоть шаром покати. Ни осота, ни молочая. И не совестно тебе, Лушка? Он-то парень, а ты-то ведь девка.
— Ничего, — пробубнил Гриша. — Я ее возьму на буксир.
— Я тебе возьму, — вскрикнула Лушка. — Прими руки!
Над головой Лены открылось окно, и из избы высунулась лохматая голова Павла Кирилловича.
— Вы отдыхать дадите или нет, черти? — проговорил он хрипловатым от она голосом.
— У нас тут комсомольское собрание, — оказала Лена. — Не мешайте.
— Вот подыму завтра всех в пять часов — будет вам собрание.
— Вон что! А мы сами в четыре встанем.
Павел Кириллович подумал, что бы такое ответить, но спросонья ничего не приходило в голову. Он зевнул и захлопнул окно.
— Ишь ты какой серьезный, — сказала Лена. — Так вот мое предложение — у Лушки клетку отобрать.
— Да как же отобрать! — плаксиво заговорила Лушка. — Ведь сами знаете, у меня самое худое место. Там всегда овсюг. Хоть кого спросите… Настькина клетка рядом — и у ней сорняк…
— Про Настьку особый разговор. А насчет Лушки — отобрать у ней клетку. Зря ей дали.
— Не отберешь!
— Голоснем, может? — раздался из темноты голос Гриши.
Вое засмеялись. Окно снова отворилось,
— Если вы сейчас не уйдете, — оказал Павел Кириллович, — возьму ведро воды и залью все ваше собрание. — И в избе явственно звякнуло железо.
Ребята замолчали. Лена на цыпочках перешла со скамьи на бревно. Павел Кириллович постоял немного у окна, но ничего не было слышно. Он снова зевнул и пошел в свой угол.
— Давайте тише, — прошептала Лена, — и Гришку предупреждаю — без смеха. Никакого тут смеха нет.
— А что я — смеюсь? Я сказал — надо бы проголосовать.
— Вы что это, ребята, — начала Лена, — хотите, чтобы после стольких трудов, после этакой…
Поблизости послышались шаги.
— Это кто? — спросила Настя.
— Ясно кто, — отозвался Гриша. — Лигроином несет за версту.
— Разрешите с вами посидеть? — сказал тракторист.
— Только не мешай. У нас тут не зубоскальство, — ответила Лена и продолжала: — После этакой работы вы хотите темпы сдать?
— Это кто выступает? Вы, Лена? Разрешите с вами рядышком…
— Садись, только двинься, двинься, замараешь. Так вот, ребята…
— Да что вы, товарищи, все серьезничаете, — сказал тракторист. — Довольно вам голову ломать. Давайте лучше споем.
— Ты бы шел, друг, — сказал Гриша.
— А чего ты меня гонишь?
— Гнать не гоню, а коли не замолчишь, так турну — прямо до вагончика полетишь.
— Смотри-ка какой. Кабы тебя не турнули.
— Не надо, не надо, Гриша, — видя, что надвигается драка, торопливо заговорила Лена, — И правда, давайте споем. Ты, танкист, садись под окошко, вон там, там есть скамеечка, да запевай.
— Нет, я уж с вами рядышком.
— Тогда не станем петь. Садись. Пойдем, сведу. Тракторист сел под окном, и ребята стали сговариваться, что петь.
— Давайте «Рябину», — предложила Настя.
— Нет, «Рябина» тихая, — ухмыляясь во весь рот, сказал Гриша. — Давайте лучше про водовоза. Знаешь?
— Подумаешь! Из кинофильма «Волга-Волга». Я все песни знаю, — ответил тракторист, — И даже арии.
— Только давай громче, — сказал Гриша и поперхнулся.
— Ты его не учи, — добавила Лена, — я слышала, как он поет. Его учить нечего.
Тракторист откашлялся, повозился на скамейке и предупредил:
— Слова буду петь я, вы молчите, а там, где надо тир-лир-лим, тир-лир-лим, — там все. Начали:
Удивительный вопрос:Почему я водовоз?
Окно с треском распахнулось, и вода, словно мокрая тряпка, плюхнулась на землю.
— Не туды и не сюды, — сказал Павел Кириллович, глядя в темноту и никого не видя. — А теперь подпевайте.
Громкий заливистый хохот несся по деревне. Где-то залаяла собака.
Ошалевший тракторист сперва испуганно озирался во все стороны, а потом, к великому удивлению Гриши, и сам засмеялся каким-то робким и виноватым смешком.
— Как не стыдно! — кричала Лена. — Павел Кириллович, мы же дело обсуждаем.
— Хорошо дело — галдите на весь колхоз.
— Так это не мы, это с эмтээс. А мы про свой участок договариваемся — сорняк на нем опять.
— Завтра договоритесь. А сейчас спать — шагом марш! Что там за сорняк?
— Овсюг, Павел Кириллович. Никак руками не выщипать.
— Я вам не выщиплю!.. Идите по домам, а завтра чтобы чисто было. Сам приду глядеть.
— Что ты, Кириллыч, спокою-то не даешь? — послышалось в избе. — Что там у тебя?
— Да вот, Мария Тихоновна, с комсомолом воюю.
На полу зашлепали босые ноги. В окно выглянула Мария Тихоновна.
— Да кто там? Никого нету. Уш не причудилось ли тебе, Кириллыч? Господь с тобой…
— Хорошо — нету. Их тут полный взвод. Эй, вы! Никто не откликался. Марии Тихоновны ребята побаивались.
— Ясно дело, причудилось. Видишь, и нет никого. Ложись, милый, устал ты за день-то, набегался.
— Да нет. Здесь они. Замаскировались. Овсюг на участке у Дарьи.
— Так что же за беда! Пройтись машиной и все повыдергивать.
— Вон что! — сказала береза. — Вместе с овсюгом и зерно повыдергивать.
— У нас с ней соревнование, — сказала другая береза Гришиным голосом, — вот она и советует, чтобы похуже было.
— Ох, молоды еще вы, ребята, — вздохнула Мария Тихоновна. — Или это земля не наша с вами? Мне что мой участок, что ваш — одинаковы. И хлеб на ней вырастет не меченый…
— Так ты как это хочешь? — спросил Павел Кириллович, — Или культиватором?
— Я и не знаю, как у вас эта машина называется, у которой сзади зубья, вроде гребни. Этими зубьями землю прочесать. Зернушки-то заложены на два вершка, а у овсюга корни на три, а то на четыре. Вот и надо ухитриться подрезать корни овсюга, а пшеницу не тронуть.
— Рисково, — заметил Павел Кириллович.
— Конечно, рисково. А делать надо. Я вчерась у них была, глядела. Руками его нипочем не возьмешь.
— Я же им говорила, — раздался голос Лушки, — а они не верят.
— Эй вы, слушайте! — крикнул Павел Кириллович. Ребята молчали.
