Тут есть огнеупорные фартуки, укрывающие от шеи до лодыжек, чтобы нельзя было поджечь себя в процессе курения. Тут есть плакаты Нормана Рокуэлла. Дважды в неделю приходит парикмахер и делает вам причёску. Это за дополнительную плату. Недержание тоже за дополнительную плату. Химчистка за дополнительную плату. Мониторинг анализов мочи за дополнительную плату. Трубки для желудка.
Тут есть ежедневные уроки по теме, как шнуровать ботинок, как застёгивать застёжку, защёлкивать защёлку. Завязывать завязку. Кто-то продемонстрирует “липучку”. Кто-то научит пользоваться “молнией”. Каждое утро вам сообщают, как вас зовут. Друзей, которые знают друг друга шестьдесят лет, знакомят заново. Каждое утро.
Здесь врачи, адвокаты, магнаты индустрии, которые изо дня в день уже не в состоянии справиться с “молнией”. Речь не столько про обучение, сколько про технику безопасности. С тем же успехом можно пытаться покрасить горящий дом.
Здесь, в Сент-Энтони, вторник значит бифштекс по-солсберски. Среда значит курица с грибами. Четверг – это спагетти. Пятница – печёная рыба. Суббота – мясо в кукурузной муке. Воскресенье – жареная индейка.
Тут есть головоломки-“паззлы” из тысячи кусочков, чтобы вы могли заниматься ими, пока истекает срок вашей жизни. Здесь повсюду нет ни одного матраса, на котором не успело бы умереть под дюжину людей.
Ева вкатила кресло в дверной проём маминой комнаты, и сидит там, на вид бледная и усохшая, словно мумия, которую кто-то взял да распеленал, а потом причесал ей редкие спутанные волосы. Её скомканная синеватая голова беспрерывно кружит, медленно выписывая небольшие плотные боксёрские вензеля.
– Не подходи ко мне, – произносит Ева каждый раз, стоит мне на неё глянуть. – Доктор Маршалл тебе не даст меня обижать, – говорит.
Молча сижу на краю маминой постели и жду, пока вернётся медсестра.
У моей мамы часы такого типа, где каждый час обозначается криком определённой птицы. В записи. Час дня – американский дрозд. Шесть часов – северная иволга.
Полдень – домашний зяблик.
Черноголовая синица значит восемь часов. Белогрудый поползень значит одиннадцать.
Ну, вы поняли.
Беда в том, что ассоциация каждой птички со своим временем суток сбивает с толку. Начинаешь не смотреть на часы, а слушать птиц. Каждый раз, когда слышишь сладкую трель белошеего воробья, думаешь: “Уже что, десять часов?”
Ева немного вкатывается в мамину комнату.
– Ты сделал мне больно, – заявляет она мне. – А я ни разу не говорила мамочке.
Все эти старики. Все эти человеческие развалины.
Уже прошло полчаса с хохлатой синицы, а мне нужно успеть поймать автобус и быть на работе ко времени, когда пропоёт синяя сойка.
Ева считает, что я её старший братец, который пихал её когда-то, век тому назад. Соседка мамы по комнате, миссис Новак, со своими здоровенными жуткими висячими грудями и ушами, считает, что я её ублюдочный партнёр по бизнесу, который кинул её на патентованный волокноотделитель, или пишущую ручку, или что-то такое.
Здесь я для всех женщин олицетворяю всё на свете.
– Ты сделал мне больно, – повторяет Ева, подкатываясь чуть ближе. – А я не забывала об этом ни на минутку.
В каждый мой визит навстречу по коридору прётся какая-то старая кошёлка с дикими бровями, она зовёт меня Эйхманн. Другая женщина с прозрачной пластиковой трубкой ссанины, выгибающейся из-под халата, обвиняет меня в краже своей собаки и требует её назад. Каждый раз, когда я прохожу мимо ещё одной старухи, которая сидит в инвалидке, зарывшись в кучу розовых свитеров, она шипит на меня.
– Я видела тебя, – объявляет она, пялясь на меня мутным глазом. – В ночь пожара – я видела тебя с ними!
Ситуация безвыигрышная. Каждый мужчина, проходивший когда-либо через жизнь Евы, скорее всего, был в некоем воплощении её старшим братом. Известно ей это или нет, но всю свою жизнь она провела, ожидая и надеясь, что каждый мужчина станет её пихать. Серьёзно, даже под своей мумифицированной морщинистой кожей она остаётся восьмилетней девочкой. Застрявшей. Один в один Колония Дансборо с её погорелым цирковым персоналом, – все в Сент-Энтони так же увязли в прошлом.
Я не исключение, и не думайте, что вы сами далеко ушли.
Один в один Дэнни, застрявший в колодках: точно так же Ева задержана в своём развитии.
– Ты, – произносит Ева, тыча в меня дрожащим пальцем. – Ты поранил мою ву-ву.
Все эти встрявшие старики.
– О, ты сказал, что это просто такая игра, – рассказывает она и запрокидывает голову. Её голос затягивает песню. – Это была просто наша секретная игра, но потом ты вставил в меня свою большую мужскую штуку, – её костлявый резной пальчик тычет в воздух у моей промежности.
На полном серьёзе, уже сама мысль вызывает у моей большой мужской штуки сильное желание с криками вылететь из комнаты.
Беда в том, что повсюду в Сент-Энтони такие дела. Ещё одна древняя куча костей считает, что я занял у неё пятьсот долларов. Другая старая кошёлка зовёт меня дьяволом.
– И ты сделал мне больно, – талдычит Ева.
Очень сложно прийти сюда и не напитаться вины за каждое преступление в истории человечества. Хочется орать в каждую беззубую рожу. “Да, я похитил того ребёнка Линдбергов”.
Фигня с “Титаником” – это я сделал.
То дело с убийством Кеннеди, ах да, и это моя работа.
Большая задрока со Второй Мировой, хитрожопая выдумка с ядерной бомбой, так вот, знаете что? Это всё моих рук дело.
Микробик СПИДа? Прошу прощения. Снова я.
Верный способ справиться со случаем вроде Евы – перенаправить её внимание. Отвлечь её, упомянув завтрак, или погоду, или какие у неё красивые волосы. У неё запас внимания – едва на один раз часам тикнуть, можно столкнуть её на более приятную тему.
Разумно предположить, что именно так мужчины справлялись со враждебностью Евы всю её жизнь. Берёшь и отвлекаешь её. Ловишь момент. Избегаешь конфронтаций. Сматываешься.
Очень похоже на то, как мы проводим наши жизни: смотрим телевизор. Курим дрянь. Глотаем колёса. Перенаправляем собственное внимание. Дрочим. Отвергаем всё на свете.
Всё её тело склонено вперёд, прямой пальчик дрожит в воздухе, тыкая в меня.
Мать твою так.
Сейчас она очень даже подходит на роль миссис Смерть.
– Да-да, Ева, – говорю. – Я драл тебя, – а сам зеваю. – Угу. Только была возможность – сразу тыкал его в тебя и спускал заряд.
Такое называется “психодрама”. Но вы можете звать это проще: новый способ сдать бабулю на свалку.
Её скрученный пальчик вянет, и она усаживается обратно, между ручек своей инвалидки.
– Так ты наконец признаёшь это, – произносит она.
– Ну да, – отвечаю. – Ты, сестрёнка, девка просто прелесть.
Её взгляд утыкается в пустое пятно на линолеумном полу, и она произносит:
– После всех этих лет – он признаёт это.
Такое называется терапия с разыгрыванием роли, хоть Ева и не в курсе, что всё не на самом деле.
Её голова по-прежнему выписывает лёгкие вензеля, но взгляд она переводит обратно на меня.
– И тебе не стыдно? – спрашивает.
Ну, думаю, раз уж Иисус мог умереть за мои грехи, то, полагаю, и я могу вобрать в себя немного за других людей. Каждому из нас выпадают шансы стать козлом отпущения. Взять на себя вину.
Мученичество Святого Меня.
Грехи каждого человека в истории камнем ложатся мне на плечи.
– Ева, – говорю. – Крошка, солнышко, сестричка моя, любовь моей жизни, ну конечно мне стыдно. Я был свиньёй, – продолжаю, глядя на часы. – Ты была такой горячей штучкой, что я слетел с тормозов.
Как будто мне охота копаться в этом говне. Ева молча пялит на меня свои гипертиреозные моргала, потом большая слеза выплёскивается из одного её глаза и прорезает пудру на сморщенной щеке.
Закатываю глаза к потолку и продолжаю:
– Ну ладно, я поранил твою ву-ву, но это было восемьдесят чёртовых лет назад, так что оставь всё позади. Двигай свою жизнь дальше.
Потом поднимаются её жуткие руки, тощие и жилистые, как корни дерева или старая морковь, и прикрывают ей лицо.
– О, Колин, – мычит она по ту сторону. – О, Колин.
Отнимает руки от лица, которое всё залито слезами.
– О, Колин, – шепчет она. – Я прощаю тебя.
И её лицо свешивается на грудь, дёргаясь от коротких вздохов и всхлипов, а жуткие руки тянут вверх край слюнявчика, чтобы протереть ей глаза.
Сидим молча. Боже, мне бы жвачку какую-нибудь. На часах у меня двенадцать двадцать пять.
Она вытирает глаза, хлюпает носом и ненадолго поднимает взгляд.
– Колин, – спрашивает. – А ты ещё любишь меня?
Все эти чёртовы старики. Господи-б…
Да, кстати, если вы не знали – я не чудовище.
Прямо как в какой-то проклятой книге, заявляю на полном серьёзе:
– Да-да, Ева, – говорю. – Да-да, сто пудов, думаю, что возможно пожалуй всё ещё тебя люблю.
Теперь Ева начинает хныкать, свесив лицо в руки, трясётся всем телом.
