ее обожали. И вот в один прекрасный день Мики приводит домой другую девчонку. Закрывает дверь своей комнаты. И через несколько минут мы слышим оттуда определенные звуки – ну, понимаешь какие. И тут отец встает с кресла – а он в это время смотрел матч с участием «Маккаби», то есть ты представляешь себе серьезность ситуации, – входит к нему в комнату, хватает его за грудки, вытаскивает в гостиную и кричит: «А где Дафи?» – «А что – Дафи?» – отвечает брат. Тем же наглым таким тоном, каким сегодня с ним разговаривают его собственные дети. Тогда отец как врежет ему по физиономии. «Если, – говорит, – ты больше не любишь Дафи, будь мужчиной и расстанься с ней. В семье Леванони мужчины уважают своих женщин. Так делали мой отец и отец моего отца, и ты тоже будешь вести себя так. Ясно?»
С этим воспоминанием я дошел от перекрестка до дома. И уже планировал, как с опорой на него заткну рот Айелет и докажу ей, что ничего я не сексуально озабоченный. Я заранее заготовил прекрасные фразы, характеризующие мужчин семейства Леванони, но, когда я открыл дверь, меня встретила тишина. Дверь, отделяющая гостиную от садика, была закрыта; диван был застелен простыней, поверх которой лежало тонкое одеяло. На двери спальни красовалась прилепленная скотчем записка: «Не желаю спать с тобой в одной постели. Ты меня пугаешь. Разорви эту записку (если, конечно, не хочешь, чтобы ее прочитала Офри). Спи в гостиной».
Утром меня разбудила Офри. Она подошла ко мне и спросила:
– Папа, почему ты спишь на диване?
– Потому что мы с мамой поссорились.
– Из-за того, что мы не едим здоровую пищу?
– Нет.
– Вы почти всегда ссоритесь по пустякам.
– Верно.
– Но потом всегда миритесь, правда?
– Конечно, милая.
– Пап, я хочу какао.
Мы с Офри обычно встаем первыми и рано уходим в школу. Айелет с Яэль встают через четверть часа и уходят в детский сад. Таков наш утренний распорядок.
Мы с Офри идем в школу пешком. За ручку. По дорожкам между домами. По пути она пересказывает мне книгу, которую читает, а я вполуха ее слушаю. Когда мы приближаемся к школе, она вынимает свою руку из моей. На последних ста метрах ей нравится выглядеть независимой. Я провожаю ее взглядом, пока не увижу, что она вошла в главные ворота. Пока не увижу, что она вошла в школьный двор, я своего наблюдательного поста не покидаю.
В то утро я предложил ей пройти через пекарню в торговом центре и купить по слойке с шоколадом. Она забеспокоилась, что мы опоздаем, но я сказал: «Ну и пусть, ничего страшного». – «Нет, – не согласилась она, – у нас естествознание, а Галина ругается на тех, кто опаздывает». Тогда я пообещал зайти вместе с ней в класс и сказать, что она опоздала из-за меня. «Ладно, пап, но только если не будешь меня позорить перед остальными», – предупредила она. Я кивнул: ни в коем случае. Не позорить означало не целовать ее у всех на виду и не здороваться с учительницей шутовским тоном. Не садиться за парту, изображая из себя ученика.
Мы сели на скамейку возле торгового центра и съели свои слойки. Я просто откусывал от своей. Она раскатывала слой за слоем и ела каждый по отдельности.
– В последнее время, – сказал я, – мы с мамой замечаем, что тебе нелегко. В последнее время, то есть после того случая с Германом…
Она продолжала молча разматывать свою слойку. – Если хочешь рассказать мне, что там произошло, я буду рад тебя выслушать.
Она молчала. Отвела глаза в сторону. Доев слойку, она прикусила губы, будто не давая словам вырваться наружу.
– Ты не хочешь рассказать мне, что там произошло? – снова спросил я. Я чувствовал: еще чуть-чуть, и она со мной поделится.
Но она сказала:
– Я хочу в школу.
Я довел ее до класса. Но, когда дверь за ней захлопнулась, не ушел. В стене классной комнаты было три окошка, задернутые шторками. Одна из них была немного сдвинута, и, встав под определенным углом, я мог увидеть задние ряды парт и Офри, которая направилась туда и села.
Я посмотрел на нее, и сердце у меня сжалось.
Когда взрослый выглядит подавленным, это ничего. Жизнь порой наносит нам суровые удары. Но ребенок?
Моя дочь открывала и закрывала молнию своего пенала. Достала из него карандаши. Что-то нарисовала на обложке тетради. Убрала карандаши в пенал. Время от времени она поднимала глаза на учительницу и снова их опускала. Сейчас, когда я тебе это рассказываю, я понимаю, что ничего особенного она не делала, и все же я заплакал.
Я не плакал с тех пор, когда был примерно в ее возрасте. Вообще-то я ничего не имею против слез, просто у меня их не бывает. Когда Айелет отменила свадьбу и на полгода бросила меня, потому что захотела «побыть в одиночестве», разве мне не хотелось плакать? Хотелось. Когда мне из-за долгов пришлось ликвидировать свой бизнес и возвратиться к работе по найму, разве мне не хотелось плакать? Хотелось. Поверь, что очень хотелось. Ты знаешь, сколько времени я потратил на создание своего дела? Десять лет. И вдруг меньше чем за месяц я лишился трех крупных клиентов, и все рухнуло. Когда Ирис из банка сообщила, что мне отказано в кредите, мои глаза оставались сухими.
Из-за чего я плакал, когда был в ее возрасте? Тебе правда интересно? Из-за всякой ерунды! Как-то мы гуляли с отцом, и я попросил его купить мне эскимо. Он дал мне монетку в одну лиру и велел ждать, пока нам не попадется киоск. Когда мы проходили над вентиляционной решеткой метро – представляешь себе, о чем я? у вас ведь такие тоже были – дыры в мостовой, из которых тянет ветром, – монета выпала у меня из руки и провалилась в яму. Яма была глубокая, метров трех, не меньше. На дне поблескивали другие монеты, много монет. Я стоял на решетке, топал по ней ногами, плакал и просил отца достать мне мою монету. Но отец – я точно запомнил его слова – сказал: «Там слишком глубоко. Кроме того, Арнон, это научит тебя беречь деньги».
Подглядывая через окно класса на Офри, я набрал номер Айелет. Она не ответила. Я набрал ее номер еще раз. Я хотел, чтобы она ушла с работы и приехала в школу. Я был уверен: стоит ей увидеть то, что видел я, она больше не назовет меня сексуально озабоченным. Но она
