инцидент». Эта их профессиональная терминология. И за это бла-бла-бла мы платили пятьсот шекелей в час. Пятьсот шекелей! Неудивительно, что она может покупать такие кушеточки. Поэтому я перебил ее излияния на тему «комбинации факторов» и в лоб спросил: «Рассказала вам Офри или нет? И что она вам рассказала?»
Айелет положила руку мне на бедро, как ребенку, и сказала: «Арнон, позволь Нирит закончить…» Я сбросил ее руку и заорал: «Я желаю знать, что она рассказала вам о случившемся в цитрусовой роще! Я уже два месяца не смыкаю из-за этого глаз, а вы, насколько я понял, будете битый час трындеть нам про комбинацию факторов, а потом скажете, что очень сожалеете, но наше время истекло…»
– Предлагаю всем нам успокоиться, – сказала психологиня.
Я стукнул кулаком по столу: я не собираюсь успокаиваться! Я ваш клиент, и я требую сообщить мне сведения, которыми вы, в отличие от меня, располагаете.
Психологиня поправила у себя на шее красный шарфик. Она постоянно носила яркие шарфики, хотя на улице стояла жара. Меня обуяло желание схватить этот шарфик за концы и придушить ее.
– Я ничего от вас не скрываю, Арнон, – сказала она. – Из того немногого, что мне удалось выпытать у Офри, складывается картина, очень похожая на ту, которую выявило полицейское расследование. Они заблудились. Было темно. Она повела его в цитрусовую рощу, потому что была уверена, что именно там вы будете их искать.
– Она говорила, что по пути он просил ее его поцеловать?
Как мы ни давили, нам не удалось выжать из нее никаких новых подробностей. Зато она сказала:
– Во время нашей последней встречи я предложила ей нарисовать ее семью. Вот ее рисунок. Девочка опирается на отца, мать с сестрой стоят рядом. Здесь нет ни одной детали, которая указывала бы на травму, которую, как вы боитесь, он ей нанес. Иными словами, я предполагаю, что в цитрусовой роще не произошло ничего, связанного с сексом. Я подчеркиваю, что это не утверждение, а предположение, потому что в подобных случаях существует вероятность, что случившееся настолько травматично, что память о нем подавлена и загнана глубоко в подсознание, пока не позволяя нам до себя добраться. – Пока? – спросила Айелет. – То есть вы верите, что до нее можно добраться?
Психолог поиграла концами своего шарфика и сказала, что она этого не знает.
Я решил расставить все точки над «i»:
– Вы хотите сказать, что мы, возможно, никогда не узнаем, что там произошло? Что мы никогда ни в чем не будем уверены?
Мне хватило легкого наклона ее подбородка, который я заметил еще до того, как она открыла рот. Я встал с ее гребаной кушетки и вышел, хлопнув за собой дверью. С грохотом. И надеждой, что в ее выпендрежной двери останется уродливая трещина. Айелет нагнала меня на парковке.
– Что с тобой, Арнон, ты что, спятил?
Я сказал ей, что мне нужны ответы, а не траханье мозгов и что я еду к единственному человеку, от которого могу их получить.
Возможно, если бы Айлет пошла к Герману вместе со мной, не случилось бы того, что случилось. Но она не пошла. Ей было неудобно перед психологиней. Представляешь? Мы платим ей пятьсот шекелей в час, и нам же еще и неудобно.
– Вернемся, Арнон, – сказала мне Айелет. – Хотя бы до конца приема.
– Ты со мной едешь или нет? – спросил я.
– Нет, не еду. Если ты свихнулся, это не означает, что я тоже должна свихнуться.
Я сел в машину и поехал в больницу Ассафа Харофе. Я знал, что Германа уже перевели из ортопедического отделения в терапию. Больше я ничего не знал. На протяжении последних недель, если у нас заканчивался лук, я не готовил шакшуку. Они тоже не стучались к нам в дверь. Из того, что большую часть дня их машины на парковке не было, я сделал вывод, что Герман все еще в больнице, а Рут сидит с ним. Как-то раз Айелет столкнулась с ней в подъезде. Они возвращались с работы примерно в одно и то же время. Рут сказала, что, пока Герман лежал в ортопедии, у него обострились все возрастные болячки, и его перевели в другое отделение.
Я спросил Айелет, извинилась ли перед ней Рут. – Наоборот, – сказала Айелет.
– Что значит – наоборот?
– Насколько я поняла, она на нас очень зла.
– За что же ей на нас злиться?
– Она утверждает, что это из-за тебя Герман попал в больницу. Она говорит, что в цитрусовой роще ты дернул его за руку. Это правда?
– Он не мог сам встать.
– Так ты дернул его или нет?
– Дернул.
– Так вот, по ее мнению, во всех его бедах виноват ты.
– Она упоминала, что мы должны ей деньги?
– Нет, – сказала Айелет. – Но мы и правда должны им заплатить.
– Плати, если хочешь. От меня они не дождутся ни шекеля.
В торговом центре рядом с больницей я купил букет цветов. Я решил сделать вид, что пришел с миром. Это был единственный шанс, что Рут разрешит мне остаться с ним в палате наедине. В приемной терапевтического отделения мне назвали номер палаты – четырнадцатая. Ближайшую к двери койку палаты занимал старик-араб, который посмотрел на меня так, словно я солдат и ворвался к нему в дом. Я прошел дальше. Отодвинул занавеску и увидел Германа и Рут. Он лежал в постели с закрытыми глазами, из носа торчала трубка. Она сидела рядом и читала «Йекинтон» – газету йеков, которую им раз в неделю бросают в почтовый ящик. На тумбочке рядом с кроватью стояла тарелка с тонкими ломтиками ее мраморного пирога. Оба выглядели гораздо более старыми, чем мне помнилось. Ее пышная шевелюра вдруг показалась жидкой, как будто у нее выпала половина волос. Она подняла глаза от газеты и сказала:
– А, это ты.
Я протянул ей букет. Она сказала:
– Спасибо.
Но в ее голосе не слышалось благодарности. Я спросил, как он.
– Плохо, – ответила она.
– Что с ним?
– Все. Помутнение сознания. Закупорка сосудов. Опухоль в толстой кишке. Врачи говорят, что давно не видели такого букета болезней у одного пациента.
Я молчал. Что тут скажешь? Она тоже молчала. Так бывает, когда людям нужно слишком многое сказать друг другу.
Старик-араб застонал. Герман открыл глаза, посмотрел сначала на Рут, потом на меня. Задержал взгляд на мне. Отвел глаза и уставился на стену перед собой, как будто ему показывали финал чемпионата мира по футболу.
– Чуть не забыл, – сказал я Рут. – Медсестры просили вас зайти
