— Все под Богом ходим, — глубокомысленно заметил третий.
У костра на разостланной медвежьей шкуре лежали Пётр Петрович и князь Гарин. Николай и Щетина хлопотали около медного чайника, в котором кипела вода. Михеев хлопотал тут же.
— А чертовски холодно. Я думал, только у нас на севере холода, да и здесь не тепло, — промолвил Зарницкий, повёртываясь к огню ещё ближе. — Ну, Щетина, скоро ли ты нам приготовишь чай? — спросил он у денщика.
— Зараз, ваше благородие! Кипит.
— Подавай, да рому в чайник влей — вкуснее будет. Ты что, юнец, там ворочаешься? — спросил у Николая Зарницкий.
— Помогаю чай готовить, — ответил тот, повёртывая своё раскрасневшееся от жара лицо к ротмистру.
— Посмотри, Сергей, сколько жизни и молодости в этом юноше. От него так и пышет силою и здоровьем, а завтра, может, шальная пуля или сабля острая уложат его навеки спать в сырую могилу, — грустно промолвил Пётр Петрович.
— У тебя, Зарницкий, сегодня какое-то грустное настроение.
— Может, перед смертью…
— Полно, Пётр Петрович, зачем на войне думать о смерти. Надо думать о победе.
— Верно, товарищ, вот люблю! Я и сам не знаю, с чего я кислятничаю. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Вот и чай с ромом несут: сия оживляющая влага и мои мысли оживит. — Зарницкий с жадностью стал пить чай с ромом. — А ты что же не пьёшь? — спросил Пётр Петрович у Николая.
— Я после успею.
— Зачем после, бери стакан и присаживайся к нам. Ты мне нравишься, юноша, за твою отвагу и смелость. Тебя ждёт награда: я говорил с генералом — он обещал довести до сведения главнокомандующего про твою храбрость.
— Как мне вас благодарить, Пётр Петрович!
— Не за что — ты заслужил награду.
Вдруг по берегу Дуная пошёл какой-то гул и крики, крики — всё ближе и ближе.
— Что это значит? — вскочив, проговорил Гарин, смотря вдаль.
— Не знаю. Верно, главнокомандующий, — ответил Пётр Петрович, тоже поспешно вставая.
Он не ошибся: князь Кутузов, окружённый свитою, объезжал бивуаки на маленькой сытой лошади. Шагом ехал тучный старик, несмотря на холод, в одном мундире. На простом ремне через плечо висела нагайка. Плешивая голова, с редкими седыми волосами, прикрыта была солдатской фуражкой.
Зорко посматривал главнокомандующий своим одним глазом на солдат и офицеров, беспрестанно останавливал свою лошадь и с ласковым словом обращался к ним; старческое лицо князя было весело:
— Здорово, ребятки — солдатики, здорово!
— Здравия желаем, ваше сиятельство! — гремели ряды солдат.
— Озябли? Ничего! Завтра погреемся около французов.
— Рады стараться, ваше сиятельство!
— Постарайтесь, ребята, постарайтесь для батюшки царя, для родной земли. С нами Бог и правда!
— Умрём за царя и за родину, ура!
— Добрый вечер, господа офицеры! Завтра битва. Поддержите имя русское, славное. Помните: на нас смотрит теперь вся Европа и надежды свои возлагает! — подъезжая к кучке офицеров, говорит громко старый вождь.
— Ура! Рады стараться! Ура!
И мощный, радостный голос русских воинов далеко несётся по Дунаю и раскатистым эхом замирает над славной большой рекой.
Глава VIII
Австрийская столица в то время оставалась без всякой защиты, и Наполеону не составило большого труда взять Вену: комендант не сумел вовремя разобрать мост на Дунае. Три французских корпуса, под начальством Мюрата,[4] Сульта[5] и Ланна,[6] перешли на левый берег Дуная и при Шенграбене, лежавшем на пути в Моравию, отбросили русских. Кутузов послал князя Багратиона с шеститысячным корпусом занять Шенграбен и держаться там до последней крайности. Храбрый русский генерал должен был отражать с шестью тысячами воинов нападение шестидесяти тысяч, под начальством искусных маршалов Наполеона. Багратион с мужеством сражался, принудил их остановиться и дал время Кутузову отступить на дальнее расстояние. Герой Багратион сражался как лев и, окружённый со всех сторон неприятельскими колоннами, штыками очистил себе дорогу. Своим геройством Багратион удивил даже французов, которые считали гибель его неизбежною.
В Моравии Кутузов расположился в Ольмюце;[7] всей армии под его начальством было восемьдесят тысяч, в том числе пятнадцать тысяч австрийцев; здесь находилась и главная квартира императоров русского и австрийского; тут же стоял и великий князь Константин Павлович с гвардейским корпусом.
Отъезд в действующую армию молодого и всеми горячо любимого государя произвёл в Петербурге большое беспокойство. Народ русский молился о здравии и благоденствии монарха, все церкви были переполнены молящимися.
Народ с нетерпением ждал известий из армии. Это дошло до императора; тронутый народною любовью, он обратился к петербургскому главнокомандующему Вязьмитинову с таким рескриптом:
«Со всех сторон доходят до меня известия о неоднократных изъявлениях привязанности ко мне публики петербургской и вообще всех жителей сего любезного мне города. Не могу довольно изобразить, сколь лестно для меня сие чувство! Изъявите от имени моего искреннюю и чувствительную мою признательность. Никогда более не наслаждался я честию быть начальником столь почтенной и отличной нации. Изъявите равномерно всем, что единое моё желание есть заслужить то звание, которое я на себе ношу, и что все мои старания к сему одному предмету обращены».
Наполеон, видя собирающиеся отовсюду войска, числом своим превосходившие французское войско, не решался атаковать русскую армию в крепкой позиции под Ольмюцем. Наполеон хотел вступить в переговоры и послал следующее письмо императору Александру:
«Посылаю моего адъютанта, генерала Савари,[8] поздравить Ваше Величество с прибытием к армии, выразить всё моё уважение к особе Вашей и желание найти случай доказать Вам, сколь много дорожу я приобретением Вашей дружбы. Удостойте принять посланного с свойственною Вам благосклонностью и верьте, что более, нежели кто другой, желал бы я сделать Вам угодное. Молю Бога, да сохранит Вас под святым покровом Своим».
Наш император ответил Наполеону следующим:
«С признательностью получил я вручённое мне генералом Савари письмо и поспешаю выразить Вам всю мою благодарность. Все мои желания состоят в восстановлении общего мира на основаниях справедливых. Также хочу иметь случай сделать лично для вас приятное. Примите уверение в том, а равно и в моём совершеннейшем уважении».
Государь в письме не называл Наполеона императором. Это лишило Наполеона надежды на примирение, но всё-таки он пытался опять склонить нашего государя к миру: он решился послать в другой раз генерала Савари и просил, чтобы государь назначил личное свидание между авангардами и прекратил на сутки военные действия. Император не согласился на свидание с Наполеоном и послал к нему генерал-адъютанта князя Долгорукова.[9] Князь Долгоруков приехал в передовую цепь французской армии; туда же скоро прибыл и Наполеон; увидя князя, он сошёл с лошади и ласково спросил:
— Вы от императора Александра?
— Мой государь уполномочил меня вести с вами переговоры, — ответил Долгоруков.
— Долго ли мы будем драться? — воскликнул Наполеон, идя по дороге с нашим послом.
— На это слишком трудно ответить.
— Скажите, генерал, чего от меня хотят? За что воюет со мною император Александр? Что он требует? — спрашивал Наполеон.
— Мой государь желает мира для Европы.
— Пусть ваш император распространяет границы России за счёт своих соседей, особенно турок, — тогда все ссоры русских с французами окончатся.
— Мой император не ищет приобретений для России и не питает вражды против Франции. Государь уважает французов и желает им счастия. Государь вооружился против зависимости Европы, — ответил князь Долгоруков. В разговоре он не называл Наполеона «вашим величеством».
Наполеон злился и морщился.
— России надо следовать совсем другой политике, помышляя о своих собственных видах, — резко сказал Наполеон.
— Император Александр, повторяю вам, желает прочного мира для всех держав, — возразил Долгоруков.
— Стало быть, мне нет надежды на сближение с императором Александром?
— До тех пор, пока вы не оставите в покое Европу и не вознаградите покорённые вами государства, до тех пор не может быть и речи о сближении, — твёрдо проговорил князь.
— Итак, будем драться! — громко сказал Наполеон и пошёл к лошади.
Долгоруков, не говоря больше ни слова, тоже сел на лошадь и, не поклонившись Наполеону, быстро поехал с ответом к государю.
Наполеон смотрел вслед удаляющемуся послу и громко выразился:
