– Пойду, включу отопление. Замерзнешь, – суетнулся Горошин.
– Не надо. Лучше поговорим, – отозвался Буров, будто одно исключало другое.
– Давно мы не говорили, – опять сказал он. И Горошин снова подумал, какое молодое еще у Бурова лицо, почти без морщин. А отсутствие даже намека на активную растительность придавало ему и вовсе вневременной вид.
– Почему так, – начал Буров, – Жили, работали, не подличали, войну выиграли. А неуютно. Почему? – спросил Буров, глядя на Горошина прямо.
– Стареем, – понял Горошин. – Да и вообще трудно стало жить, – согласился он, опять наливая по одной восьмой. – Больше не надо, показал он глазами на стакан, где, как ему показалось, было больше, чем одна восьмая. – Не будем нарушать традиции, – сказал он Бурову.
– Как Володька? – опередил его Горошин, поинтересовавшись старшим внуком Бурова, когда с очередной одной восьмой было покончено. Володька закончил то же военное училище, где преподавал Горошин.
– Написал рапорт о переводе сюда, к нам с Галиной поближе. Это мы настояли. Один он там. Камчатка, Край света, – слегка смущаясь, продолжал Буров. – Идея, конечно, Галины, – уточнил он. – Беспокоится. Я ей говорю «Да ты подожди». Всё наладится. Не может быть такого, чтоб не наладилось». Нет, не хочет слушать, – рассказывал Буров. А вот отец его, мой старший. Помнишь Игоря?
Горошин кивнул.
– Так вот отец его так и сидит в Забайкалье, в разоренном военном городке.
И выехать не может. Да и куда? Только к нам с Галиной. А тут, видишь, самого сгоняют, – заключил Буров.
– А скажи-ка мне, капитан, – обратился он к Горошину так, как когда-то на танковом марше, – Чего это ты из училища ушел? Я, правда, от ребят кое-что слышал. Но всё как-то, в общем. Хочу, чтоб ты сам.
– Да что рассказывать. Был у нас такой лейтенант. Только служить начал. Практические занятия по строевой подготовке вел. А шустрый. Не язык, а динамо-машина. А тут все эти преобразования. Стал он порочащие прежнюю власть статейки в газеты писать. По-новому вопросы ставить. Всех и всё оплевывать, разоблачать, гвоздить. Дело доходило до откровенной казуистики. Да кому, мол, мы все нужны. Немецкие солдаты сидят в казармах, библию читают. А нам, зачем такую Армию содержать. Сократить, а то и вовсе распустить. Ну, в общем, понимаешь. Идиотизм какой-то.
Начальник училища уж и не знал, куда б его сбыть. А тут его кто-то надоумил во власть податься. Вот, стал он ходить на какие-то собрания, доносы писать. И хоть по доносам никого никуда уже не вызывали, свой фон это всё равно создавало. Каждый хотел удержаться и валил того, кто был рядом. Я с ним едва здоровался, – рассказывал Горошин, – Но откровенной конфронтации не допускал. Ну, тужится сосунок и ладно. Раза два он баллотировался. Не прошел. И как-то все успокоились. Думали – и он то же. Но не тут-то было. И вот как-то на лекции по военной истории разговор зашел о Пугачеве.
– О Емельке, что ли? – спросил Буров. Горошин кивнул.
– Он, оказывается, этот Емелька, еще тот гусь был, – снова заговорил Горошин. – Самозванец, уголовник, по теперешним понятиям – просто бандит. – Это я уж потом все узнал, – продолжал Михаил, – А тогда ведь как говорили – донской казак, предводитель крестьянской войны, участник Семилетней и Русско-Турецкой войн, уклоняясь от службы в Армии, – выделил последнее обстоятельство Горошин голосом, – появился в селении яицких казаков. Проявил военное дарование и организаторские способности.
– А на самом деле, – продолжал Горошин, – Есть такая книга «Двор и известные люди в России в ХУШ веке». И там есть сведения, что Пугачев на Дону украл лошадь, а потом оттуда два раза бегал. Первый раз – на Кубань. А тогда там турки были, и Россия была с ними в состоянии войны. Потом он бежал в Польшу, с которой Россия тоже потом воевала, благодаря Порте, развязавшей войну. А поддерживали её Англия, Франция и польcкие конфедераты. Таким образом, с точки зрения права, Пугачев совершил уголовное преступление, а затем – измену Родине, что по тем временам всюду каралось смертью. В той же книге есть статья профессора Дерптского Университета А.Г. Брикнера. Он пишет, что на польской границе, в одном раскольничьем монастыре, его, то есть Пугачева, и натолкнули на мысль назвать себя Петром Ш. Известно, что по части самозванства эти господа – очень большие специалисты, – заметил Горошин. – Назвать себя Петром Ш и вооружить казаков на юго-востоке России, – продолжал Горошин, – Чтобы ослабить власть. И вот тогда, получив от поляков средства, Пугачев возник на Урале. И хотя там был схвачен и доставлен в Казань, из Казани бежал.
Что было потом – известно. Он стал организовывать свое войско. А в то время всё еще продолжалась война с турками, и в кампании 1770 года Румянцев одержал три блестящие победы – при Рябой Могиле, Ларге и Кагуле. И хоть война затягивалась, преимущество России становилось очевидным. Вот в его задачу и входило ослабить это преимущество. И первое, что нужно было сделать – уничтожить как можно больше дворян, потому что именно они тогда цементировали государство. И под видом обиженного царя Петра Ш, он принялся рекрутировать народ в свое войско. Сначала в ход шли деньги, полученные от поляков, потом добрые чувства, тогда еще неискушенного, доверчивого народа, потом агитация, обещание освобождения от рекрутских наборов. То есть практически освобождение от войны, поскольку, напомню, шла война с Османской Империей, Англией, Францией и Польшей. В своих воззваниях самозванец обещал наградить за верную службу кафтанами, реками, озерами, морями, бородами. А раскольников обещал миловать их крестом, то есть, чтобы они могли креститься в соответствии с их обрядом. Тем, кто отказывался – виселица, сожжение, колесование. И, наконец – последнее средство – из тюрем этой ватагой освобождались уголовники. Но и уголовники примыкали к ним не все, договорил Горошин.
– Так что Александр Сергеевич Пушкин в своей «Капитанской дочке» был ближе всех к истине, когда описывал зверства, чинимые Пугачевым, – догадался Буров. Потом помолчал, что-то внутренне осознав.
– Понятно, – наконец, сказал он. – Ну и что? Ты-то тут при чем?
– А я, друг мой, Буров, – с усмешкой отозвался Горошин, – рассказывал курсантам коммунистические побасенки вместо того, чтобы освещать истинную суть вопроса. Уловил? Поскольку вышеупомянутый субъект никогда предводителем народной войны не был. А тем более – народным заступником. И теперь, наконец, настало время, когда у власти от народа секретов нет, – продолжал Горошин. – Мало того, этот наш лейтенант при вел на мою лекцию еще какого-то, уже состоявшегося, депутата. Они сидели на занятиях и раз и два, выискивали, как они говорили, фальсификации, и написали на меня рапорт начальнику училища. Что, мол, я, не считаясь с новейшими преобразованиями в стране, рассказываю курсантам вранье и ересь. И начальник училища этот рапорт принял.
– А ты ему, этому, как его…
– Александр Олегович, – понял Горошин. – Так вот, ты этому Олеговичу сказал, что должен рассказывать курсантам в соответствии с тем, что написано в учебниках. А учебники написаны в прошлом веке. Вот, будут другие, – не договорил Буров.
– Да ты что. Это он и сам знает. Ему надо было во что бы то ни стало во власть пролезть. До генерала далеко. А ему сейчас нужно.
– Пролез?
– Говорят, пролез. Только позже. Вот совсем уже недавно мне кто-то рассказывал.
– И что? Из-за этого ты и ушел из училища? – Нет, тогда я не ушел. Но был еще другой случай. И опять все тот же Александр Олегович. Прошло с полгода. И опять на лекции я сказал, что генерал Власов был предатель и приспешник Гитлера. И что власовцы воевали против своего народа еще злей, чем немцы. И каждый фронтовик это знает. Что, говоря о каком-то борении с коммунистической идеологией в России, они, на самом деле, думали о том, как угодить власти, которая их кормила. И даже в конце войны в «Открытом письме солдат и офицеров Первой дивизии Русской Освободительной Армии» они обращались к правительству США и Великобритании о предоставлении им убежища как политическим эмигрантам. – Ну и что? – спросил Буров. – Тоже что-то не так? Ты помнишь листовки этой самой РОА, которые немцы разбрасывали над нашими позициями? Читать их было запрещено, но мы все равно читали. И там было сказано, что коммунисты – враги народа. А что это значило тогда! Даже проявлять осведомленность о том, что мы знаем, о чем в этих листовках написано, было запрещено. Сразу – расстрел. Ты помнишь это? – опять спросил Буров.
– Помню, – отвечал Горошин. – А Александр Олегович говорил, что я неправильно освещаю этот исторический пласт. Так он выразился. И Власов был активным борцом против сталинизма. А потому – предтечей демократии. И опять написал на меня донос. И начальник Училища опять его принял. И тогда я ушел, – заключил Горошин. – Я ничего не имею против демократии, как таковой. Я только против таких вот олеговичей. Потуги их понятны. Но история повторяется. А я уже для этого не гожусь.
