казарму. Там, в длинном широком коридоре, он построил нас и произнес свою речь, из которой я четко понял, что должен, беспрекословно подчинятся командам всех старше себя по званию. Его слова были сказаны для того, чтобы отдать нас на попечение двум сержантам и уйти. А уж они тут же занялись выполнением бытовых задач, то есть обустройством. Чемоданчики, рюкзаки и прочие дорожные сумки мы сдали на хранение, определились с койками, на которых нам придется спать, затем построились и строем отправились в баню. Там нас остригли наголо, мы помылись и, одевшись в новую солдатскую форму, выданную старшиной, друг друга довольно сильно рассмешили. Не один месяц потребовался новобранцам, чтобы выглядеть настоящими солдатами.
В этой деревянной казарме я вместе со своими новыми друзьями прожил около месяца. Нас изо дня в день гоняли по плацу, заставляли учить уставы, по времени мы раздевались и одевались, его— время определял сержант, для чего зажигал спичку — стоило ей только прогореть, как мы должны были лежать в постели или же стоять в строю. Я очень уставал и спал как убитый, однако о Нате не забывал, как трудно мне не было. Она всегда у меня стояла перед глазами.
Курс молодого бойца окончился, нас — новое пополнение разбросали по дивизионам и различным батареям для прохождения дальнейшей службы. Там мы приняли присягу и получили боевое оружие.
Я, хоть дни и были у меня до предела насыщены, нашел все-таки время, чтобы написать письма. Конверты мне купила мать, еще на «гражданке», наверное, штук пятьдесят — пиши — не хочу.
Одно из писем ушло к Нате, другое Фокову и конечно же домой.
Из дома, так, наверное, и должно было быть, ответ пришел первым. От Кустиной я получил письмо не сразу вначале от друга, а уж затем от девушки.
Во время моей службы в армии, город вырвался на сельские просторы. Там, где когда-то стояли дома моих друзей проложили дорогу. Сельчан спонтанно по мере выделения жилой площади в спешном порядке переселили в благоустроенные квартиры городского типа. Часть села еще какое-то время продолжала жить своей жизнью. Но все это было временно, дни его были сочтены.
О судьбе села я узнал из письма отца. Наверное, никто так не переживал это событие как он. Его доставала астма. Он задыхался. А тут совсем сник, не один месяц мучился. Я представлял, как отец нелепо хватает открытым ртом воздух, чтобы сделать вздох и не может. Мать думала уже не выдержит — помрет, но нет — отец выкарабкался.
Первое время Ната писала мне исправно, но скоро все изменилось. Письма от нее стали редкими. А в одном из них — последнем я прочитал: «Извини Юра, — у меня нет возможности тебе отвечать. Второй курс очень тяжелый, я еле свожу концы с концами, приходится подолгу сидеть над лекциями. Особенно мне трудно дается… — далее шло название дисциплины. — Это такой предмет ты и не представляешь… Я буду тебе писать изредка от случая к случаю, ты не обижайся — хорошо. Ну, ладно. До свидания!»
Почту нам доставляли в казарму дневальные. Они раскладывали ее на тумбочке у входа, где проходила их служба. Письма разбирались солдатами по возвращению с занятий. Если кто-нибудь дежурил из нашей батареи, он отбирал из общей массы писем свои и раскладывал их в отсеке, бросая прямо на кровати.
Как я ждал писем от Кустиной трудно и представить. Они все не приходили. Мне ничего не оставалось делать, как соглашаться с ее доводами. Я девушке верил, хотя и переживал, торопил время: вот только закончиться курс этой самой трудной дисциплины. А он закончиться. Уж тогда Ната мне будет писать, чуть ли не каждый день. Но после мне кто-то из солдат сказал, что на третьем курсе есть еще один предмет не менее сложный. Его сдал можно и жениться.
— Это что же получается, я зря жду писем, — спросил я у него.
— Получается, что зря, — ответил он и, как оказалось, был прав: моим радужным мечтам не суждено было сбыться.
Наша часть была ракетной. Территория нашей страны должна была быть недосягаемой для противника — врага. Первые полгода службы я трудился как вол, но не зря — успешно освоил воинскую профессию, стал классным специалистом.
Занятия требовали от меня полной самоотдачи. Я был чрезмерно занят. Наверное, это меня и спасло — удержался, не раскис, когда о тайном, неизвестном из жизни Кустиной узнал от своего друга Жени: он прямо без обиняков сообщил мне: «Юра, Наташа вышла замуж». Его письмо я получил перед началом командно-штабных учений. Уже на следующий день, меня и моих товарищей подняли по тревоге среди ночи и бросили на выполнение боевой задачи. На поле думать о Нате я не мог — был не в состоянии и лишь возвратившись в часть дал волю чувствам: «Ната-Ната, что я тебе такое сделал? — не раз мысленно задавал я ей свой вопрос. — Отчего ты так со мной поступила». Я не понимал ее поступок. Он не был благоразумным. Наташа просто поспешила. Ну, пусть бы она была дипломированным инженером, работала, а то ведь ей еще учиться и учиться. Всего лишь второй курс. Подобного я мог ожидать от кого угодно, но не от нее. Зачем Кустиной бросаться головой вниз? Зачем?
Мой друг не знал моего состояния. Женя ждал от меня успокоительных таблеток — писем. Что я мог поделать. Мне пришлось исписать не один лист бумаги. Во время переписки Фоков ничего не утаил и полностью открылся передо мной. Он описал даже то, как ему удалось вместе с Наташей поступить в один и тот же вуз. Отец моего друга Станислав Александрович толкал парня в гуманитарный, на журналистику. Женя имел склонность — неплохо писал в школе сочинения, но Кустина для него была важнее всего, даже собственной карьеры. Фоков в подробностях рассказал мне о своем неудачном самоубийстве. Я, начитавшись его писем, испугался — парень мог сорваться, и по этой причине все предпринял возможное и невозможное, чтобы его успокоить. Не знаю, каким образом, но он выбрался из состояния депрессии. Наверное, мои теплые слова ему помогли. Хотя, что я мог сделать, находясь далеко от дома. Я сам был не в лучшем положении. Однажды, мы маршировали по плацу и командир взвода, заметив, как я с силой бью ногами асфальт, сказал:
— Рядовой Шакин ты там полегче-полегче, а то разворотишь плац, где тогда нам заниматься строевой? — и усмехнулся.
Как я не крепился, не выдержал
