Когда мы входим, студенты поглощены предобеденным ритуалом травли четвертого постояльца: отставного профессора ботаники восьмидесяти лет. Студенты зовут его Папаша Время. Этим они выражают отнюдь не почтение. Папаша носит потрепанный галстук и полирует туфли яичным желтком. В течение последнего года он, чтобы оплачивать квартиру, распродает свои труды, посвященные орхидеям, том за томом. И все равно он должен за два месяца. Мать давно бы выселила его, если бы он не был старым другом семьи — хотя ни она, ни он никогда не вспоминают прошлое.
— Папаша Время! — восклицает Ростбиф. — Дружище, у вас застряло что-то в бороде.
— Что такое? Я не…
В дополнение к прочим своим недугам Папаша Время практически глух. Раньше он выходил к обеду со слуховой трубкой, но студенты завели привычку бросать в воронку гренки.
— Вон оно! — восклицает Ростбиф. — Вижу! Жук. Только вообразите, господа, в бороде у Папаши Время обитает целая колония всякой живности.
— Надо бы их потравить, — косится Кролик.
— Только не это, друг мой, это слишком противно! Лучше пригласим величайших ученых Франции. Им будет интересно полюбоваться видами, доселе неведомыми человечеству.
— Шарлотта, — мать аккуратно расправляет на коленях салфетку, — какие чудесные груши.
Так она меняет тему разговора. Одновременно это ее способ скрыть свои экономические махинации, ибо она особенно щедра на похвалы тому, что стоило ей меньше всего. Груши, к примеру, обошлись в два лиарда за штуку. Картофель (слегка подгнивший) куплен за десять су. Цену баранины она самолично сбила до франка пятидесяти сантимов. В этом порядке и будут петься дифирамбы.
— Благодарю вас, мадам.
Шарлотта обносит обедающих блюдами и отвечает еле слышным голосом. Она как будто в другом мире. Наверное, все еще чувствует на своей руке прикосновение губ Видока. Вот она выходит из комнаты, вот вплывает обратно. Наливает Кролику сливки в винный бокал. Она порывается отобрать у меня тарелку, прежде чем я начну есть, но я предупредительно похлопываю ее по руке.
Она улыбается мне заговорщицкой улыбкой, я отвечаю ей тем же. Потому что еще не знаю, что она вот-вот сделает.
— У месье Эктора, — во всеуслышание объявляет она, — сегодня случилось настоящее приключение.
Студенты один за другим отрываются от тарелок, кладут ножи и вилки и смотрят на меня. Разговор умолкает.
У матери мгновенная реакция.
— Эктора сегодня весь день преследовал совершенно ужасный человек, — сообщает она. — От него несет спиртным, волосы у него сальные, и я не знаю, что еще.
Проходит несколько секунд: студенты думают, стоит ли счесть это за объяснение или только за затравку. Они уже решают снова взяться за приборы, как суфлерский шепот служанки заставляет их замереть.
— Видок.
Я вижу, как смоченные вином губы Ростбифа кривятся в подобии улыбки.
— Только не этот негодяй! — восклицает он.
— И вовсе он не негодяй! — Шарлотта хлопает себя фартуком по затылку. — Он ночной кошмар любого преступника, именно благодаря ему мы… мы можем ночью спать спокойно.
— Лично я в его присутствии не решился бы заснуть.
— Даже задремать, — соглашается Кролик.
— Милейшая Шарлотта, разве вам не говорили? Ваш драгоценный Видок — просто-напросто жалкий преступник.
— Ложь!
— Разрази меня гром, если вы правы. Позвольте вам сообщить, что он бывал почетным гостем в самых знаменитых исправительных заведениях Франции.
В глазах матери мгновенно вспыхивает раздражение.
— Такого не может быть. Он ведь из жандармов?
— «Из жандармов», — повторяет Рейтуз, поправляя очки на своем греческом носу. — Как хорошо вы выразились. Заключенный в тюрьму мерзавец предлагает свои услуги в качестве шпиона — профессия, для которой требуется лишь абсолютное бесстыдство и полное отсутствие страха. Нечего удивляться, что Видок так в ней преуспел.
— Я скажу вам, что слышал, — вступает Ростбиф. — Прежде чем закончился его срок, он заложил всех своих друзей до последнего, лишь бы выслужиться перед новыми хозяевами.
— «Заложил». — Мать прищуривается. — Что означает это слово?
— Означает «предал», мамаша Карпантье.
И вдруг — взявшись словно бы из ниоткуда — над столом и блюдами, как дымок, заструился тихий голос.
— Мне всегда казалось, что выдавать преступников — хорошо.
Все оборачиваются. Папаша Время бубнит в тарелку. Возможно, даже не отдавая себе отчета, что его слова услышаны.
— Что вы сказали? — тихо спрашивает Рейтуз.
— Ничего.
— Простите, мне показалось, я слышал ваш голос.
— Я же говорю — ничего.
— Точно?
— Да.
— Эктор, это правда? — шепчет мать, прикрывая рот салфеткой.
— Понятия не имею, — так же конспиративно отвечаю я.
Победоносно, почти с радостью, она восклицает:
— Я с самого начала говорила — здесь что-то нечисто! Правда, Шарлотта?
— А теперь, — продолжает Рейтуз, — святой безгрешный Видок пробрался к вершинам жандармской иерархии. И если нужны еще доказательства его коварства и пронырливости, достаточно вспомнить одно обстоятельство, муссировавшееся во всех газетах. Видок, представьте себе, организовал отряд жандармов в штатском. Называется «группой безопасности» и комплектуется исключительно из воров, дезертиров и прочих негодяев — одним словом, из отребья, составлявшего в разное время его ближайшее окружение. — Он улыбается в кружевную манжету. — Нельзя не восхититься дьявольским бесстыдством этого человека. С полного согласия графа д'Англе и месье Анри, он преуспел в стирании последней границы между добром и злом. Те, кто призван защищать закон, теперь уже ничем не отличаются от тех, кто его попирает.
— Я слышал, — произносит Кролик, — он заставляет бандитов делиться с ним добычей. А тех, кто отказывается, упекает за решетку.
— О, Видок просто образцово-показательный представитель своего вида, — качает головой Рейтуз. — Научные исследования недвусмысленно продемонстрировали, что ум преступника не способен исправиться. Можете вырядить его во фрак, можете дать ему работу. Но сколько ни таскай его в церковь и на Елисейские Поля, он все равно примется за старое. — Монотонная речь Рейтуза окрашивается трагическими нотками. — Боюсь, изменения в их сердцах необратимы.
— Эктор, — шепчет мать, опять прикрываясь салфеткой, — если ты еще раз позволишь этому человеку войти в дом, то я не знаю что.
— Но он не…
Я хочу сказать, что он не входил в дом. Но осекаюсь, вспомнив — его — здесь — сидящего, развалившись, на том самом стуле, на котором сейчас сидит мать. Ругающегося, глушащего вино и заплевывающего столовую миндальным тортом и недоеденной картошкой. При одной мысли об этом у меня щекочет губы. Пожалуй, я бы даже расхохотался, если бы не голос Рейтуза, в котором начинают звучать едва заметные металлические нотки.
— Месье Эктор, вы не рассказали, чего именно хотел от вас этот Видок.
Я прокашливаюсь. Потом еще.
— Боюсь, я не вправе рассказывать.
Он не настаивает. А зачем? За него это с радостью сделают Ростбиф и Кролик.
— Нет, вправе. Скажите, пожалуйста!
— Ну же, месье Эктор!
— Не клещами же из вас вытаскивать?
— Королевской семье понадобился новый врач, в этом дело?
— Ха! Всем известно, что у короля обострилась подагра.
— Без сомнения, стоит королю Людовику принять дозу… Прошу прощения, месье Эктор, что это за философский камень, который вы добываете? Вечно я забываю.
Я объясняю, что мои исследования вряд ли будут им интересны.
— Как вы можете так говорить? — восклицает Рейтуз с изумлением. — Разве вам не известно, что вы на устах у всего университета? Мои друзья стажеры рассказывают, что месье Эктор, когда даст волю чувствам и окончательно разнесет в щепки лабораторию, поразит мир своими открытиями. — С озадаченно приподнятыми бровями он оборачивается к Ростбифу. — Я ведь прав, так говорят?
— О, еще бы! От месье Эктора ожидают великих свершений.
— И разве нам не повезло общаться с ним здесь, в его родных пенатах? Мы должны записывать свои впечатления для будущих биографов.
Не то чтобы мне не хватает заступников. Вот, к примеру, Шарлотта. Все время разговора она стояла в дверях, раскаляясь, будто уголь.
— К вашему сведению, — провозглашает она, — как раз на днях о месье Экторе кое-кто крайне лестно отозвался. Одна очень важная фигура.
— И кто бы это мог быть? — Глаза Рейтуза начинают дьявольски поблескивать.
Слишком поздно, ее не остановить. Расправив плечи, она бросается в атаку.
— Герцогиня де Дурас!
Хохот разражается такой, что канделябры на столе буквально трясутся. Воздух ходит как гармонь, а занавески пляшут в такт. Я сижу в самом сердце буйства, откуда, по достижении нужного уровня абстрагирования, все кажется тишиной. Однако сегодня я, к собственному удивлению, обнаруживаю, что мой взгляд встречается со взглядом Папаши Время. Это длится секунду-две, не больше, но какая-то искра проскакивает между нами, можно назвать это тайной общностью.
