Мы стираем с кожи остатки тумана. Видок уже успел аккуратно отпихнуть с дороги кошку баронессы, сама же баронесса, тихонько напевая, ставит на пол свой видавший виды шелковый зонт, и меня опять посещает чувство, будто я уже много лет навещаю ее, и мы сидим все в той же комнате за круглым старым столом, на крестьянских бретонских стульях. Взять, к примеру, то, как баронесса незаметно исчезает в ванной комнате… Разве не с одними только старыми друзьями можно позволить себе такое? И прошу обратить внимание на ее бесшумную поступь, когда она возвращается с таким видом, будто собирается устроить для друзей игру в вист.
Только в руках у нее не карточный столик, а складная скамеечка, обитая синим атласом. Внезапно иллюзия домашней небрежности рассеивается, ибо этот элегантный предмет в нее не вписывается.
Даже сама баронесса не вполне знает, как с ним обращаться. Сперва она собирается установить скамеечку на полу, но передумывает и складывает ее у себя на коленях, прижимая, будто спаниеля.
— Месье Видок, — начинает она, — мне потребовался почти час, чтобы начать доверять доктору Карпантье. Можете ли вы сказать мне что-нибудь, что в вашем случае ускорило бы процесс?
Видок — вероятно, из гордости — все это время пребывает в облике старого солдата, и часть искусственно приобретенных лет остается при нем даже сейчас, когда он подходит к буфету баронессы.
— Мадам, я мог бы заявить, что честен и чист, как слеза, но разве вы мне поверите? Скажу одно. Каждое совершаемое в Париже преступление я считаю преступлением, направленным против себя. Личным оскорблением, вот так! И только когда преступник получает наказание, я считаю свою честь восстановленной.
Он стоит, разглядывая в зеркале свой измененный облик.
— В молодости, — продолжает он, — я провел в тюрьмах даже больше лет, чем заслужил. Со мной, мадам, случилось самое худшее, что только может быть. За одну-единственную случайную неосмотрительность меня наказывали снова и снова. Единственным, что не дало мне погрузиться в пучину отчаяния, была вера — нет, глубокая убежденность, — что я не такой, как эти жалкие отбросы вокруг. Насколько я заслуживал свободы, настолько другие заслуживали быть на моем месте. Я испытывал их, исследовал их натуру. Я понял, что общество сможет жить только тогда, когда они будут от него отделены. Эта вера стала моим спасением — и остается им по сей день.
Актер театра «Одеон», вероятно, насытил бы такую речь всевозможными словесными оборотами и гипертрофированными жестами, он швырнул бы свои слова небу. Видок же произносит все ровным голосом и довольно спокойно, после чего глядит в глаза баронессы, словно она и есть искомая им аудитория и иной ему не нужно.
— Сударыня, — говорит он. — Вы мудро поступаете, строго отмеряя свое доверие. Имея же дело со мной, вы можете смело его инвестировать. И прежде чем закончится этот день, вы получите свои дивиденды.
И все равно она колеблется, хотя маска строгости на ее лице слабеет.
— Кажется, вы упоминали некий предмет, — мурлычет он.
Не получив ответа, он продолжает еще более сладким голосом:
— Предмет, который месье Леблан хотел опознать.
Краткий кивок.
— Вам, случайно, не известно, откуда он взял его, мадам?
Она делает глубокий вдох, а выдыхает судорожно, неровно.
— Он мне так и не рассказал, — наконец произносит она. — Его информатор предпочитал оставаться анонимным.
— Выходит, сам Леблан не знал, кто его информатор?
— Очевидно, не знал.
— И месье Леблан унес этот предмет с собой?
— Нет.
Поразительно наблюдать за этим крупным человеком, за его движениями, ставшими легкими, как дуновение ветра, как шаги рогоносца у ложа страсти.
— И что же он с ним сделал?
— Попросил меня подержать его у себя. До того момента, когда он сможет забрать его. — Она сосредоточенно изучает ногти. — Леблан всегда отличался оптимизмом.
— Следовательно, предмет у вас? — осведомляется Видок.
— Да.
Сдерживаться становится почти не под силу. Губы Видока конвульсивно подергиваются, волнение придает его речи неестественную вычурность.
— Смеем ли мы тешить себя надеждой, что по вашей несказанной милости сподобимся его лицезреть?
Она опускает взгляд и, вздрогнув, подобно пьянице, внезапно выдернутому из алкогольного дурмана, обнаруживает у себя на коленях синюю скамеечку. Ее рука скользит по ножке, пока не наталкивается на препятствие: что-то вроде сверкающей подвязки, сплавленной со скамеечкой, — так, по крайней мере, кажется, пока сухие пальцы баронессы суетливо и поспешно не отсоединяют ее от ножки.
Видок кладет добычу на стол, я подношу снятую с ближайшего канделябра свечу. Теперь, отчетливо вырисовывающийся на фоне красного дерева, перед нами лежит золотой предмет, затертый и в отметинах, с зарубками, вмятинами, местами потускневший.
— Маленький, — слышу я собственный гол ос. — Для браслета чересчур мал.
— А для кольца велик, — добавляет Видок. — То есть для кольца взрослого человека.
Он подносит блестящий ободок поближе к свече. По его губам пробегает улыбка.
— А вот в качестве детского кольца, — провозглашает он, — подойдет как нельзя лучше.
И словно по мановению волшебной палочки, все отметины и вмятины на поверхности кольца обретают свое значение.
— Детское зубное кольцо, — говорю я.
— И стоит изрядно, — заключает Видок, катая кольцо по своей широкой ладони.
Золотистые брови баронессы изгибаются высокими дугами.
— Если вы о том, что кольцо из чистого золота, то вы правы. Однако своей ценностью кольцо прежде всего обязано его первому обладателю.
— Младенцу? — спрашивает он.
— В то время он был младенцем.
— И вы его знали?
— Видела пару раз. Я водила некоторое знакомство с его матерью.
— Она, верно, была весьма обеспеченной особой, если давала ребенку грызть кусок золота.
Баронесса молчит. А когда пауза заканчивается, ее голос звучит по-новому, с налетом таинственности.
— Она и в самом деле была, как вы выражаетесь, обеспечена. Какое-то время. Кольцо, однако, подарила ребенку бабушка.
Наступает вторая пауза, более долгая — она длится почти полминуты. Баронесса нарушает ее сама: выдвинув ящик антикварного шкафа, она извлекает древний театральный бинокль.
— Вот, — произносит она, протягивая бинокль Видоку. — На кольце выгравирована миниатюрная эмблема бабушки ребенка. Посмотрите сами.
Бинокль, слишком маленький по сравнению с его бычьей головой, придает ему, когда он склоняется над столом, вид обеспокоенного химика. Несколько секунд он пристально вглядывается. Его лоб рассекает глубокая морщина.
— Там должен быть двуглавый орел, — подсказывает баронесса. — Но не такой, как на эмблеме синьора Бонапарта. Теперь разглядели, месье?
Стискивая в пальцах кольцо, Видок зачарованно кивает.
— Вы, наверное, бывали там? — спрашивает она.
— Я провел там несколько недель. Сражался с кирасирами Кински. Стал неплохо разбираться в их символике.
— Кински? — заикаясь, вставляю я. — Но ведь дело было в Австрии.
— Разумеется, — любезно соглашается баронесса. — Перед нами геральдический символ императрицы Марии Терезии.
— Взгляните сами, — произносит Видок.
Я прижимаю бинокль к переносице: миниатюрная вселенная кольца рывком приближается. Двуглавый орел… тевтонский крест…
— И имя ребенка, — говорит баронесса. — Его можно разобрать.
И действительно, с внутренней стороны кольца просматриваются буквы. Некоторые совсем стерлись, но осталось достаточно, чтобы разобрать изначальную гравировку.
Л И ШАЛЬ
— Луи Шарль, — шепчу я, и звуки как будто бы проливаются на стол и отражаются от него именем. — Дофин.
Из-за моего плеча доносится голос баронессы. В нем отчетливо слышны иронические нотки.
— Пожалуй, после стольких лет следует вернуть в обиход слово «король».
И, словно отвечая на реплику баронессы, кольцо уплывает из поля зрения. Оторвавшись от стола, я вижу его на ладони Видока; в следующую секунду тот швыряет кольцо в ближайшую стенку. Судьбу кольца, по-видимому, разделяют и остатки его образа, потому что слова, соскользнувшие с уст Видока, никак не могут быть произнесены в одном помещении с синей атласной скамеечкой.
— Дерьмо!
— В каком-то смысле, — соглашается баронесса.
Глава 11
ИСЧЕЗНУВШИЙ ДОФИН
Если баронесса и извинила выходку Видока, то она просто-напросто действовала в духе времени.
Видите ли, первые дни Реставрации по определению — время великой забывчивости. Нам предлагается забыть, что мир перевернулся, что король с королевой кончили жизнь под ножом Мстителя, что по площади Революции текли реки крови, а богач и священник трепетали перед ремесленником и крестьянином.
