Если бы не было вчерашних волнений и попыток скрыть «преступление», вырастивших его в Сониных глазах во что-то чудовищное и перепутавших ее маленькие нравственные понятия, она, вероятно, хоть и с тяжелым сердцем, созналась бы. Но теперь она вспыхнула, зачем-то закрутила уголок настольной клеенки и неожиданно для себя ответила, глядя в дальний угол:
– Варя.
Мама как-то странно посмотрела на нее и ничего не сказала. Она возобновила разговор уже после обеда, когда сидела в своем уголке у стола и штопала чулки, а Соня пристроилась около нее с рисованием. На этот раз вопрос прозвучал действительно неожиданно:
– Так кто же сломал футляр?
Случайно или намеренно, мама задала этот вопрос, когда Варя мыла пол в столовой. Соня покраснела еще сильнее, чем в первый раз, и ответила чуть слышно:
– Анюта.
– Анюта? – переспросила мама. – А в прошлый раз ты сказала: Варя. Так кто же все-таки? Варя или Анюта? Или, может быть, еще кто?
Соня молчала. Мама подождала несколько времени и переспросила настойчиво: «Ну, я жду?»
Молчание продолжалось долго, так долго, что Варя, что-то очень усердно вымывавшая грязь изо всех щелочек под столом, вынуждена была кончить и уйти. И во все время мама не отрывала от девочки пытливого взгляда. Потом еще раз, еще настойчивее, повторила:
– Долго я буду ждать?
Казалось, невозможно было покраснеть больше, но теперь лицо Сони сделалось пунцовым. Она еще ниже опустила голову и прошептала: «Варя».
– Опять Варя? А не Анюта?
– Нет, Варя. Она принесла коробочку, а Анюта…
– Что Анюта? Молчание…
– Хуже всего тут, – заговорила опять мама, и голос ее задрожал, – хуже всего, что ты обманываешь. Ведь ты прекрасно знаешь, что я не накажу тебя, если ты сознаешься в том, что сделала. А ты обманываешь, да еще сваливаешь вину на других. Хуже этого уж и придумать ничего нельзя. Я никогда бы не подумала, что ты можешь так сделать. И мне очень грустно.
И мама заплакала.
– Мамочка, прости, я больше не буду…
Стандартная фраза, которую столько раз повторяет каждый ребенок и так часто немедленно же забывает. Но сейчас в голосе девочки звучала безусловная искренность.
– Что не будешь? – спросила Евгения Викторовна.
– Обманывать… и вот так говорить.
Евгения Викторовна подняла за подбородок заплаканное личико и заглянула в глаза дочурки:
– Кто же сломал коробочку?
– Я… – Крупные слезы, покатившиеся из глаз Сони, заслонили весь мир, и она не видела, что у мамы слезы совершенно высохли. Нет, не высохли, ресницы были еще мокрые, но серые глаза ее уже сияли счастьем.
– Вот так и надо было сразу сказать. Ведь ты же понимаешь, что я всегда узнаю, если ты говоришь неправду.
(В сознании Сони это воспринималось так, что мама все знает и от нее ничего не скроешь.) Никогда нельзя обманывать. Разве тебе было бы приятно, если бы я побранила Варю за то, что сделала ты?
– Не-ет!
– Ну, хорошо. Теперь перестань плакать, поцелуй меня, и так договоримся, что ты всегда будешь говорить правду.
* * *
К сумеркам все было забыто. Евгения Викторовна сидела за работой и тихонько напевала несильным, мягким голоском:
В хижину бедную, Богом хранимую,Скоро ль опять возвращусь.Скоро ли мать расцелую родимую,С добрым отцом обоймусь……Сколько, ко всякому горю привычная,Мать моя слез пролила!Если б отсюда она, горемычная.Речь мою слышать могла.Я б закричала, пускай не печалится,Жизнь для меня не страшна.Милая матушка, дочь твоя счастлива,Крепко любима она.
Евгения Викторовна стеснялась петь при посторонних и при муже, но за работой, наедине (дети не считались), пела охотно. Некоторые вещи из своего репертуара она любила за красивую мелодию, другие за легкость исполнения, но «Хижину бедную» запевала только тогда, когда была в хорошем настроении. Последние строки, которые она повторяла два раза, звучали как выражение ее собственных чувств.
Соня сидела в уголке со своими делами и внимательно посматривала на мать. Наконец встала и, подойдя к Евгении Викторовне, облокотилась на ее колени:
– Мама, ты ведь меня простила?
– Простила, – прервав пение, ответила та.
– Совсем, совсем простила?
– Ну, конечно, совсем. В чем дело, лисанька?
– Расскажи стихи!
– Какие?
– Ну, всякие… и про дядюшку Якова, и про Ермила, и про этого, которого мальчик обманул.
– Про Бэду?
– Да, про него.
Соня пододвинула стул вплотную к маминому и приготовилась слушать. Евгения Викторовна заговорила:
Был вечер. В одежде, измятой ветрами,Пустынной тропою шел Бэда слепой.На мальчика он опирался рукой,По камням ступая босыми ногами.И было все глухо и дико кругом;Одни только сосны росли вековые.Одни только скалы торчали седые,Косматым и влажным покрытые мхом.Но мальчик устал: ягод свежих отведать,Иль просто слепца он хотел обмануть…– Старик, – он сказал, – я пойду отдохнуть,А ты, если хочешь, начни проповедать.С вершин увидали тебя пастухи,Какие-то старцы стоят у дороги.Вот жены с детьми… Говори им о Боге,О Сыне, Распятом за наши грехи.И старца лицо просияло мгновенно,Как ключ, пробивающий каменный слой,Из уст его бледных живою волнойВысокая речь потекла вдохновенно.Без веры таких не бывает речей,Казалось, слепцу в славе небо являлось.Дрожащая к небу рука поднималась,И слезы текли из потухших очей.Но вот уж померкла заря золотая,И месяца луч бледный в горы проник. В ущелье повеяла сырость ночная;И вот, проповедая, слышит старик.Зовет его мальчик, смеясь и толкая:– Довольно, пойдем, никого уже нет!Замолк грустно старец, главой поникая.И только замолк, как от края до края– Аминь! – ему грянули камни в ответ.
– Мама, камни его пожалели? – спросила Соня. – Мне этого старичка жалко. А мальчик плохой, зачем он его обманул?
– Да, видишь, как получается, мальчик даже и не подумал, что выйдет. Он только хотел поесть ягод, а старик ему поверил, а потом огорчился: он думал, что люди здесь правда были и ушли, не захотели его слушать. Вот как плохо обманывать! Соня спрятала личико в шаль мамы.
– Расскажи лучше про дядюшку Якова, – дипломатично попросила она.
Едва ли кто из читателей Некрасова полагает, что «Дядюшка Яков» наводит на печальные мысли, но с Соней было не так. Во-первых, она немного жалела Кузю, которому так хотелось и жаль было съесть пряничного коня, а во-вторых, грустно было слушать о сиротке Феклуше. С приближением момента, когда Феклуша грустно смотрела на жующих лакомства детей, Соня потихоньку спускалась под стол, место, где так хорошо уединяться со своими горестями. Слезинки на глазах Феклуши при виде книжек тоже побуждали ее сползать со стула, но она сдерживалась, жадно ожидая благополучного окончания.
Дело дошло и до Ермилы Гирина, когда в зале, где работал отец Сергий, послышался приятный голосок Анюты:
– Батюшка, к тебе какие-то пришли. Не нашенские.
– А кто все-таки?
– Мужики какие-то. Откуда, не сказываются, а видать, кулугуры[12].
– Ну, зови.
Вошли три человека, уже немолодые, в которых действительно сразу же можно было узнать старообрядцев, притом или очень строгих, или специально приодевшихся для посещения. Они были одеты так, как большинство одевается только собираясь в моленную[13]: синие суконные поддевки со множеством мелких сборок на талии и такие же шаровары, заправленные в сапоги. Подстриженные в кружок волосы и окладистые бороды были тщательно приглажены. Они быстро оглядели комнату, задержав взгляд на иконах, но не перекрестились, как православные, и не подошли под благословение, а чинно и степенно поклонились в пояс.
– Доброго здоровья, Сергий Евгениевич! – сказал один из них, намеренно не называя отца Сергия батюшкой.
– Здравствуйте. Садитесь.
С той же подчеркнутой степенностью гости взяли стулья и уселись поближе к столу. На обычный вопрос: «Что скажете?» – не заговорили о деле, а начали беседу об осеннем урожае, о том, когда встала Волга, какая в поле дорога. Попутно выяснилось, что гости приехали из Федоровки, большого села на правом берегу Волги, прямо против Острой Луки. Отец Сергий с любопытством следил за посетителями: дело должно было быть серьезным и щекотливым, если начиналось с таких длинных предварительных переговоров, но деревенский этикет запрещал торопить гостя.
– А небогато вы живете, Сергий Евгениевич, – как будто мельком ввернул один из посетителей. – Хватает, – коротко ответил отец Сергий.
– Как хватает! Хватать-то может по-разному, – поддержал товарища второй.
– И с хлеба на квас люди перебиваются – хватает, а другие имеют все, что душе угодно. Мы своего духовного отца не так содержим. Тут тебе и балычок первосортный, и черная икорка, и диван бархатный, и ковры. Матушка бесперечь в шелковых сарафанах ходит. – Это какой же ваш духовный отец?
