2/I — Неприятность: Арк утащил из шкафа припрятанные для Бори печенье, сухарь и конфетку — гадость, презрение! Стыдится и испуган.
3/I — Утром умерла мама. Убрали труп в холодную комнату, выдохнули с облегчением. Нужно беречь детей. <…> Есть надежда на дуранду и дрова (часть уже привезены вручную на санках). Пока ещё в комнатах (кухне и Аркашиной) тепло. Нет света. Редко идёт вода, до сегодня свирепые морозы. Замер весь городской транспорт — всюду пешком, а сил нет!..»
В конце января 1942 года Натан Залманович получил возможность эвакуироваться из города вместе с последней партией сотрудников библиотеки в город Мелекесс (ныне Димитровград Ульяновской области). Уезжать должны были по Дороге жизни. На семейном совете было принято решение: Арку ехать с отцом, Борьке — оставаться с матерью. Сегодня бессмысленно спрашивать почему. Ещё бессмысленнее осуждать кого-то за ошибки. Из нынешнего далека не понять тогдашней логики. Да и подробности давно забыты даже участниками событий. Так случилось, так повернулась судьба. Значит, так было надо.
«Мне кажется, я запомнил минуту расставания, — вспоминает БНС, — большой отец, в гимнастёрке и с чёрной бородой, за спиной его, смутной тенью, Аркадий, и последние слова: „Передай маме, что ждать мы не могли…“ Или что-то в этом роде. Они уехали 28 января 1942 года, оставив нам свои продовольственные карточки на февраль (400 граммов хлеба, 150 „граммов жиров“ да 200 „граммов сахара и кондитерских изделий“). Эти граммы, без всякого сомнения, спасли нам с мамой жизнь, потому что февраль 1942-го был самым страшным, самым смертоносным месяцем блокады. Они уехали и исчезли, как нам казалось, — навсегда. В ответ на отчаянные письма и запросы, которые мама слала в Мелекесс, в апреле 42-го пришла одна-единственная телеграмма, беспощадная как война: „НАТАН СТРУГАЦКИЙ МЕЛЕКЕСС НЕ ПРИБЫЛ“. Это означало смерть. Я помню маму у окна с этой телеграммой в руке — сухие глаза её, страшные и словно слепые».
Самое подробное свидетельство всего произошедшего дальше мы находим в письме Аркадия от 21 июля 1942 года, адресованном другу-однокласснику Игорю Ашмарину из квартиры напротив и переписанному 1 августа матерью в свой дневник. Эти строки заслуживают того, чтобы быть приведёнными здесь полностью.
«Здравствуй, дорогой друг мой! Как видишь, я жив, хотя прошёл, или, вернее, прополз через такой ад, о котором не имел ни малейшего представления в дни жесточайшего голода и холода. Но об этом потом. Как часто я раскаивался в том, что не встретился с тобой перед своим отъездом. Я был так одинок и мне было временами так тоскливо, что я грыз собственные пальцы, чтобы не заплакать. Я хочу рассказать здесь тебе, как происходила наша (с отцом), а потом моя эвакуация. Как ты, может быть, знаешь, мы выехали морозным утром 28 января. Нам предстояло проехать от Ленинграда до Борисовой Гривы — последней станции на западном берегу Ладожского озера. Путь этот в мирное время проходился в два часа, мы же, голодные и замерзшие до невозможности, приехали туда только через полтора суток. Когда поезд остановился и надо было вылезать, я почувствовал, что совершенно окоченел. Однако мы выгрузились. Была ночь. Кое-как погрузились в грузовик, который должен был отвезти нас на другую сторону озера (причем шофёр ужасно матерился и угрожал ссадить нас). Машина тронулась. Шофёр, очевидно, был новичок, и не прошло и часа, как он сбился с дороги и машина провалилась в полынью. Мы от испуга выскочили из кузова и очутились по пояс в воде (а мороз был градусов 30). Чтобы облегчить машину, шофёр велел выбрасывать вещи, что пассажиры выполнили с плачем и ругательствами (у нас с отцом были только заплечные мешки). Наконец машина снова тронулась, и мы, в хрустящих от льда одеждах, снова влезли в кузов. Часа через полтора нас доставили на ст. Жихарево — первая заозерная станция. Почти без сил мы вылезли и поместились в бараке. Здесь, вероятно, в течение всей эвакуации начальник эвакопункта совершал огромное преступление — выдавал каждому эвакуированному по буханке хлеба и по котелку каши. Все накинулись на еду, и когда в тот же день отправлялся эшелон на Вологду, никто не смог подняться. Началась дизентерия. Снег вокруг бараков и нужников за одну ночь стал красным. Уже тогда отец мог едва передвигаться. Однако мы погрузились. В нашей теплушке или, вернее, холодушке было человек 30. Хотя печка была, но не было дров. Мы окончательно замерзли в своих мокрых одеждах. Я чувствовал, как у меня отнимаются ноги. Поезд шел до Вологды 8 дней. Эти дни, как кошмар. Мы с отцом примерзли спинами к стенке. Еды не выдавали по 3 — 4 дня. Через три дня обнаружилось, что из населения в вагоне осталось в живых человек пятнадцать. Кое-как, собрав последние силы, мы сдвинули всех мертвецов в один угол, как дрова. До Вологды в нашем вагоне доехало только одиннадцать человек. Приехали в Вологду часа в 4 утра. Не то 7-го, не то 8-го февраля. Наш эшелон завезли куда-то в тупик, откуда до вокзала было около километра по путям, загромождённым длиннейшими составами. Страшный мороз, голод и ни одного человека кругом. Только чернеют непрерывные ряды составов. Мы с отцом решили добраться до вокзала самостоятельно. Спотыкаясь и падая, добрались до середины дороги и остановились перед новым составом, обойти который не было возможности. Тут отец упал и сказал, что дальше не сделает ни шагу. Я умолял, плакал — напрасно. Тогда я озверел. Я выругал его последними матерными словами и пригрозил, что тут же задушу его. Это подействовало. Он поднялся, и, поддерживая друг друга, мы добрались до вокзала. Здесь мы и свалились. Больше я ничего не помню. Очнулся в госпитале, когда меня раздевали. Как-то смутно и без боли видел, как с меня стащили носки, а вместе с носками кожу и ногти на ногах. Затем заснул. На другойдень мне сообщили о смерти отца. Весть эту я принял глубоко равнодушно и только через неделю впервые заплакал, кусая подушку…»
Такова вкратце биография Стругацкого Н.З. Из его инициалов получается любопытная аббревиатура. Конечно, как человек военный Натан Залманович не мог не заметить забавного совпадения и наверняка шутил на эту тему. Уверен, что и старшего лейтенанта Стругацкого А.Н. забавляло это НЗ. Неприкосновенный запас.
Неприкосновенный запас нашей культуры — юрист, искусствовед и красный комиссар Стругацкий, — в условиях военного времени был, конечно, использован не с максимальной эффективностью, но вполне обоснованно и, главное, вовремя. Он успел дать миру, вырастить, поставить на ноги двух сыновей, прославивших его фамилию на весь мир.
Глава вторая
ВСЕ МЫ РОДОМ ИЗ ДЕТСТВА
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
