Именно на «Владиславе» началась пятнистая лихорадка16, но мы довели судно до Свеаборга. Там я остался на зиму, а остальной флот вернулся в Карлскруну. Легко сказать – вернулся. Нас погнали с топорами и ломами пробивать проход – у берегов уже встал лед. Значит, флот повез заразу в Швецию, а мы остались в этой преисподней, в Свеаборге. В ту зиму крепость и назвать иначе нельзя было: преисподняя. Солдаты мерли как мухи. В лазарете на одну койку пять человек штабелем, нижний уже помер. Без исключений – всегда. Нижний помер. А те, кто пока не помер, смотрят своими красными глазами в одну точку, видят что-то, чего живым не углядеть, и кричат так, что кровь в жилах стынет. У многих рассудок сдвинулся: я видел, как зимой, в стужу, полуголые солдаты убегали из лазарета, а потом их находили в самых гиблых местах. Меня Бог миловал, я не заразился.
А по весне в Финский залив опять пришла война. У Свенсксунда нас просто перебили, как котят. И под Выборгом тоже… никаких шансов. Что странно – с моей головы ни один волос не упал. Ничто меня не брало – ни лихорадка, ни осколки, ни пули. В мае пришло подкрепление из Турку. Меня послали обучать новичков и перевели на «Ингеборг», каботажный парусник. Я его возненавидел с первого дня. Тот же Чапман нарисовал, будь он проклят… Он же в жизни не ходил под парусом, Винге! Ни разу в жизни! Кабинетный моряк, математик, чтоб ему неладно было. Сто двадцать футов и дюжина пушек с двенадцати фунтовыми ядрами. Тек он, как решето. В трюме плесень с ладонь, слежалась, сволочь, хоть ножом режь. Мы из шхер носа не показывали, держались поближе к земле.
Во второй раз пригнали шведские корабли в Свенсксунд. На убой, как овец. Все с пробоинами, русские на пятки наступают, а основной флот заперт у Свеаборга. Бежать некуда. Принять сражение – ничего другого не оставалось. И Густав, само собой, рвался в бой.
Русские опять подошли на рассвете, в тумане. И опять, как и в тот раз, – полный штиль. Четыре часа у них ушло, чтобы подойти на расстояние пушечного выстрела. Четыре часа! А мы, как бараны, стояли и ждали смерти. Эти четыре часа… самые страшные часы в моей жизни, Винге. У нас и сомнения не было: сама смерть идет к нам, поделенная на триста ощерившихся пушками кораблей. Кое-кто пытался дезертировать. Мы, когда драпали из Выборга, видели, как прибой качает трупы у берега. Сотни трупов. Может, тысячи. А кто посуеверней, те даже голоса их слышали: «К нам, к нам! Идите к нам!»
Русские подошли. Мы встали к ним правым бортом и начали палить. Час, другой, а мы все стоим у пушек, протираем ядра, суем картузы, опять ядра, опять картузы…
Примерно к часу дня погода переменилась. Подул юго-западный ветер, поначалу вроде нашептывал что-то, но за несколько минут шепот перешел в вой. Поднялись волны, море закипело барашками, откуда ни возьмись, надвинулись свинцовые тучи. И тут нам повезло – наши корабли были заякорены и связаны между собой, так что мы стояли на месте и могли стрелять прицельно. А русские на еле управляемых фрегатах палили вслепую. Несколько наших кораблей снялись с якорей и пошли в обход: собрались ударить по правому флангу с тыла. Русские на правом фланге раскусили ловушку и стали отходить.
Вдруг начал разворачиваться и левый фланг. Должно быть, приняли бегство за приказ по эскадре. Остался только центр, и его расколошматили в щепки. Уже темнело, а корабли один за другим шли ко дну. Море покраснело от крови. А когда последние корабли попытались отойти, их погубило море. Финские шхеры – коварная штука. Их и в тихую погоду надо знать как свои пять пальцев, а в шторм – гиблое дело. Я-то, понятное дело, всего этого не видел, мне потом лейтенант в лазарете рассказал, как дело было…
Кардель отказался от кофе, отвернулся и несколько минут сидел молча.
– А как же я, Винге? А я вот как. В «Ингеборг» попало русское ядро. Сорвало с лафета двенадцатифунтовую пушку и пробило борт. Пушка металась от борта к борту, человек десять канониров точно разнесла в клочья. Там же тесно, в пушечном отсеке. Начался пожар. Мы продолжали заряжать – команды «прекратить огонь» не было. Потом оказалось, стрелять не в кого – нас развернуло другим бортом. Мы, те, кто остался, поднялись на палубу, а там уже полный хаос. Фрегат тонул. Единственная возможность спасти посудину – сняться с якоря и посадить ее на мель. Мы начали выбирать цепь, и тут грохнул пороховой склад. Лебедку, конечно, отпустили, якорная цепь с лязганьем пошла назад и размозжила мне пальцы. Те, кого не убило на месте, оказались за бортом. И я тоже, но мне вроде повезло – меня бросило на кусок палубы. Фрегат пошел ко дну. Мои товарищи тонули один за другим, а я кое-как держался. К ночи меня нашли – какой-то ботик случайно оказался рядом. Сначала отпилили пальцы, потом руку ниже локтя… да я вам уже рассказывал, как это делается. Так и окончилась война для старшего канонира Микеля Карделя – в полевом госпитале в Ловисе. Потом меня доставили в Стокгольм, и… вот уже три года живу, как живу. – Он постучал по столу деревянной ладонью. – Вы же наверняка знаете, война никакого смысла не имела – все остались при своих. Но я запомнил одну историю, ее мне рассказал молодой офицер по имени Силлен. Король Густав со штабом направлялся на свою яхту «Амфион». Некий капитан Виргин попросил аудиенции и рассказал о неудавшейся попытке штурма русской верфи. И будто бы в подтверждение своих слов показал на убитого штурмана – из огромной раны в животе вывалились кишки. И знаете, что сказал король, Винге? Он сказал, что штурман напоминает ему тряпичную куклу, персонажа его собственной оперы «Густав Васа». А придворные захлопали в ладоши – ах, как остроумно пошутил король! И ради этого мерзавца мы сражались и гибли…
*
Винге помолчал, как бы обдумывая рассказ Карделя.
Тот очевидно устал от собственного красноречия, вытер лоб рукавом на деревянной руке и спросил:
– И что теперь?
– Я назову вам одно имя, Жан Мишель. Если повезет, оно может куда-то нас вывести. А сам займусь странной тканью, в которую завернули тело Карла Юхана для последнего упокоения. Это тонкий хлопок с примесью шелка, называется сатин. Очень дорогой. Как только наткнетесь на что-то интересное, поставьте в известность. Теперь вы знаете, где меня искать.
9
Встречу с квартальным полицейским предместья Мария помог устроить Винге и еще кто-то из полицейского управления.
Квартальный уже успел позавтракать, хотя завтрак, судя по всему, употребил в жидком виде – еле держался на ногах, то и дело икал, испуганно округляя глаза и улыбаясь, а волны перегара уничтожали последние сомнения. Крепкого сложения, приземистый, нос кривой: сломан, и скорее всего не раз. На щеках красная паутина лопнувших сосудов.
– Хенрик Стуббе, к вашим услугам! Меня все называют просто Стуббен. Пенек, дескать.
«И в самом деле похож», – подумал Кардель.
Стуббе сделал неудачную попытку предотвратить отрыжку и, словно извиняясь, пожал плечами.
– Микель Кардель, ваш покорный слуга, с извинениями за принесенные неудобства.
– Да ради бога! Оставьте эти реверансы, заходите. Только подкрепитесь для начала. Предместье Мария… врагу не пожелаю сюда соваться на трезвую голову. Да и Катарина не лучше.
Проведя полчаса в обществе кувшина с дешевым, бочковым, но сверх всякой меры сдобренным пажитником вином, они вышли на улицу Святой Катарины. У Стуббена припадок красноречия – почему-то ему захотелось посвятить Карделя в особенности жизни в порученном ему предместье.
– Все дерьмо из Фатбурена течет сюда, в Гульфьорден. И младенцев сюда же кидают, чтобы не тратиться на похороны. Нечем нам здесь хвастаться, Кардель, разрази меня Бог – нечем! Но сношаться мы умеем, что да, то да… своя жена надоела, жена друга тоже подойдет. Сношаться и рожать. Навинчивают девчонке оловянное кольцо на палец, а потом, с иссохшими титьками, несут вперед ногами. И сколько лет проходит между этими важными событиями? Скажите мне, Кардель, сколько лет проходит? Десять лет, ну, двенадцать… и столько же детишек. Единицы, говорю вам, Кардель, единицы взрослеют и становятся, как мы с вами, гордыми представителями рода человеческого. Многие и до двадцати не доживают – до первой весенней лихорадки…
Cтуббен присел на лавку, зажал шляпу между коленей и потер макушку, чем вызвал короткий снегопад перхоти.
– А с продажными девками? Стыд и срам… Еще не научились толком на ногах стоять, зато раздвигать их уже мастерицы. Берут для вида корзину с яблоками и шляются по усадьбам, склоняют к греху богобоязненных граждан. Да и у них жизнь, скажу я вам… французская болезнь – вопрос времени. Денег на лечение нет, лекарств два – перегонное вино да сивуха, и через пару лет на них и взглянуть страшно. Умные люди, вроде нас с вами, срывают розы, пока не завяли. – Он заговорщически подмигнул. – Да что я рассказываю, вы же пальт, кому и знать, как не вам. А вот смотрите, вон ваши идут.
