Попив, она прыгает на пол клетки. Птицам нужен острый мелкий гравий или крупный песок, чтобы перемалывать пищу в желудке. Она прыгает по клетке, и почва опять шуршит на подложенной под нее газете; Пташка склевывает несколько мелких камушков, затем снова вспрыгивает на нижнюю жердочку и берет из кормушки несколько зерен.
В корме, который я купил, есть рапс, это черные круглые зернышки, очень маленькие, канареечное семя, узкие и коричневатые блестящие зернышки с белыми кончиками, нешлифованный овес, а также льняное семя. Она начинает рыться в семенах, разбрасывая их вокруг себя, пока не находит зернышко овса. Вытаскивает его, очищает от оболочки и склевывает. Это делается очень быстро. Как бы еда ни занимала ее, она успевает взглянуть на меня дважды. Во время приема пищи птицы всегда очень бдительны. Пташка склевывает зерен пять: овес, два зернышка рапса, пробует и канареечное семя. Для того чтобы очистить их от шелухи, она пользуется различными приемами. Льняное семя ее не привлекает. Вообще-то оно нужно, чтобы перья были здоровыми.
Просто поразительно, как хорошо птицы могут вылущивать семена из их оболочки, пользуясь только клювом, ведь у них нет рук.
Позже я пробую есть зерна и семена, по-птичьи, чтобы понять, как это делается. Целые часы напролет я раскусываю их зубами. Чтобы их набралось столько, сколько человек проглатывает за один раз, требуется около часа. Оболочку же есть нельзя, потому что она горькая.
После того как Пташка поела, она слегка подпрыгивает на нижней жердочке, сделав едва заметный взмах крылышками, который почти невозможно уловить, разворачивается в воздухе уже где-то посреди клетки и оказывается на верхнем насесте, взлетев на высоту, по меньшей мере в четыре раза превосходящую ее рост. Это все равно как если бы я запрыгнул с нашего крыльца прямо на крышу. И оттуда она пищит, словно хочет мне что-то сказать. Я пробую ответить ей тем же. Она проверяет клювом на прочность прутья в клетке, затем находит на полу косточку. Это маленькая рыбья косточка, в ней есть кальций и другие минералы, которые очень важны для птиц. Пташка постоянно пробует заговорить со мной, а может быть, пытается узнать, нет ли поблизости других птиц. В ее писке возникает грустная нотка, под конец голос идет вверх, вот так: «п-и-и-И-И-П?» Когда она издает этот звук, то приоткрывает клюв лишь наполовину, а затем еще несколько раз повторяет его, перескакивая с жердочки на жердочку. Возможно, это сигнал для других птиц, позволяющий им узнать, что она изменяет свое местоположение. Похоже, я еще не слишком много знаю о канарейках. Когда темнеет, я накрываю клетку тканью, чтобы защитить Пташку от сквозняков.
Наступает следующее, воскресное утро. Я вижу, как она пытается искупаться в блюдце для питья, поэтому ставлю в клетку широкую чашку с водой. Она немедленно спускается к ней с щебетом, который отличается от всего, что я слышал раньше; звук более короткий, вот такой: «П-И-и-п?». Садится на край чашки, невыразимо быстро встряхивает перышками, расправляет крылья, показывая каждое перышко в отдельности, и бросается в воду с еще одним коротким «П-И-и-п?». Она то выпрыгивает из воды, то возвращается обратно, плещется, машет хвостиком. Пташка полностью увлечена купанием, совершенно поглощена им, вся в движении. Я сотни раз наблюдал купание голубей, в воде или в пыли, но как медлительны они по сравнению с ней.
После того как Пташка расплескала всю воду из чашки и превратила газеты на полу клетки в мокрую кашицу, она принимается резво летать взад и вперед, едва не врезаясь в прутья. Ее маховые перья такие мокрые, что, когда она опять садится на насест, они свисают с крыльев, касаясь жердочки, и кажутся грязными. Перышки вокруг клюва и глаз склеились в маленькие пучки. Она быстро прыгает туда-сюда, с насеста на насест; она дрожит, трясясь всем тельцем. Капли воды летят через комнату, попадая даже на стекла бинокля. Они, словно кометы, врываются в мой маленький мир.
Наконец, стряхнув большую часть влаги, Пташка начинает приводить себя в порядок. Она перебирает клювом каждое перышко и расчесывает, разглаживает его от основания к кончику. Она часто наклоняется к масляной железе у основания хвостика и наносит тонкий слой жира на только что вымытые перышки, одно за другим. Купание, от начала до конца, и завершающая его процедура восстановления пушистости, в которой сквозят взволнованность и удовлетворение, занимает почти два часа.
Теперь я поистине влюблен в Пташку. Она такая изящная, такая быстрая, такая ловкая и летает так грациозно. Мне хочется дать ей свободно полетать по всей моей комнате, но я боюсь, что пораню ее или напугаю, когда буду засовывать обратно в клетку. Но как хочется поскорей это увидеть. Ближе к вечеру я в первый раз даю Пташке отведать кое-чего вкусненького. Когда я предлагаю ей угощение, то пытаюсь издать соответствующий щебет, воспроизвести тот самый вопросительный звук «п-и-и-И-И-П?». Я положил угощение в специальную узкую чашечку, которую можно прикрепить к прутьям клетки так, чтобы она находилась у края среднего насеста. Когда Пташка приближается, я держу свою руку как можно ближе к ней.
Корм сладкий и пахнет анисом. Я положил всего несколько зернышек. Когда я протягиваю руку и держу ее рядом с кормом, Пташка внимательно на меня смотрит. Она склоняет головку так и этак и пытается разглядеть меня под разными углами. Она то подлетит поближе, то отскочит. Притворяется, что все это ей неинтересно, и спускается клевать обычный корм. Но я-то знаю, как она любопытна. Наконец, она приближается к чашке и быстрым движением украдкой выхватывает из чашки зернышко. Отправляется в другой конец клетки, чтобы расправиться с ним. Она говорит мне: «кви-и-И-ИП?» — и я пытаюсь квипнуть в ответ. Она спускается и берет еще одно зернышко. Съедает его, глядя мне прямо в глаза. Я не двигаюсь с места.
Тогда она придерживает чашечку лапкой и съедает остальные зерна. Ее лапка в дюйме от моих пальцев. Мне видны мельчайшие чешуйки у нее на лапках и тончайшие вены, проходящие по ним, совсем рядом с кончиками моих собственных толстых пальцев, испещренных папиллярными линиями. Я могу чувствовать ее запах — запах яиц, когда они еще в скорлупе, а может, это запах перьев. Что-то не припоминаю, чтобы так пахли голуби. У тех запах резкий, мускусный, так пахнет старая пыль, а это запах тонких духов.
Когда она заканчивает, то отодвигается от кормушки и вытирает клювик о жердочку, однако не покидает ее. Я «квипаю» ей, но она только смотрит на меня. Я «квипаю» снова. Она оглядывает меня, словно задавшись вопросом, кто я такой на самом деле. Это длится секунд десять — по птичьим меркам очень долго. Затем она спускается на пол клетки и склевывает несколько песчинок. Я очень счастлив.
На следующий день в школе я только и думаю, что о Пташке. О людях мне даже думать не хочется. Люди могут быть такими большими и грубыми, особенно взрослые. Они ворчат и стенают, все время громко дышат и шумно сглатывают. Они пахнут, как тухлое мясо. Они тяжело и неуклюже переползают с места на место, а потом останавливаются, словно их прибили к земле гвоздями.
Во время большой перемены, прогуливаясь по дорожке у школы, я пробую поворачиваться на месте в прыжке. Это не так-то просто. Сделать это гораздо легче, когда ты бежишь. Прыгнуть же из стоячего положения чрезвычайно трудно. Приходится поворачиваться в полете достаточно быстро, чтобы успеть повернуться за то совсем небольшое время, которое у вас есть, но все же не так быстро, чтобы не упасть, приземлившись. Нужно как бы скручиваться в воздухе, резко дергая плечами. Мне это почти удается благодаря тому, что, сгибаясь, я вначале почти припадаю к земле, а затем легко прыгаю вверх, что обеспечивает достаточно медленное вращение. На какой-то миг мне кажется, что получилось, и на мгновение я ощущаю свободу, но затем неловко приземляюсь и падаю. Слишком отвлекся. Нужно закручивать свое тело и при этом все-таки думать, что делаешь.
Когда я возвращаюсь из школы и захожу к себе в комнату, Пташка приветствует меня щебетом. Я отвечаю «квипом» на ее «квип», и мы переговариваемся, пока я переодеваюсь в домашнее. Нужно спуститься вниз и подмести заднее крыльцо. Если мать, не дай бог, вообразит, что я провожу слишком много времени с канарейкой, то история с голубями повторится.
После газгольдера я спрятал свой голубиный костюм под крышей гаража, сунув его за стропила. Но знаю, она не оставила надежды его найти и говорит, что непременно его сожжет, — сожжет ради моего же блага, как она выражается.
Не понимаю, что ей кажется нездоровым в моем увлечении птицами. Она что, хочет, чтобы я проводил все свое время, бегая за девчонками из моей школы, или старался превратить себя в самого сильного человека в мире, как Эл? А может, чтобы я начал терзать машины, копаясь в них и разбирая на части? Ну что в этом здорового?
