подпалом доберман-пинчер, уверенно шел по следу. Он привел Михеева к самому дому. При понятых — троих деревенских мужиках — участковый приказал хозяевам не трогаться с места и произвел обыск. Пшеницу нашли тут же, в подполье, четыре мешка, мешок к мешку, ни одного зернышка не обронено. Украли ее у пастуха братья Жаровы, зажиточные и вроде бы смиренные люди. Невозмутимое спокойствие и равнодушие хозяев тут же исчезли, а Михеев задумался: зачем братьям Жаровым пастухово зерно? У самих закрома полны, ломятся от зерна, так от чужих голодных ртов последнее отняли. Михеев запомнил громадные, узловатые руки братьев, вздувшиеся в ненависти жилы. Натура кулацкая? Нет, не кулаки они. А вот поди ж ты, живуча подлая страсть к копилке, захлебывается человек, безумным становится.
В Нагорском рассказали о смекалке и чутье Михеева, люди поверили в то, что этот человек поможет им жить легче, радостнее, оградит от зла и обид. Они разглядели беспокойную душу Михеева, поняли его сердце.
От отца своего, Георгия Александровича, питерского рабочего, Михаил унаследовал честность и неподкупность, требовательность к себе и уважение к людям, готовность верой и правдой служить народу. Михаил и сам поработал в Питере «в мальчиках» у купца Морозова, воротилы из бывших любимских кулаков, и узнал бедность, бесправие и нищету.
М. Г. Михеев.
Сколько вдов и сирот нашли у него помощь! Одним он хлопотал пенсию, другим добивался помощи в ремонте дома, у третьих детей отправил учиться. Как он жалел, что сам не получил настоящего образования! Приходская школа дала невеликий запас знаний, но Михаил Георгиевич много читал, каждый день внимательно просматривал, от строки до строки перечитывал «Правду», любил «Рабочий край», свою любимскую газету «Северный колхозник». Учился бдительности. Бывало, и беседы проводил о «текущем моменте» и международном положении.
— Враги наши, — говорил он, — коварны.
Единоличники в том году еще имели за собой почти четверть посевных площадей. Им давался определенный план сева, однако некоторые под влиянием кулаков отказывались сеять, чтобы не сдавать зерно государству.
У крестьянина Ефима Гасникова была в хозяйстве лошадь, корова, другой скот, семена. Дети взрослые, помощники. А принять план посевной отказался: «Не буду сеять и все! Сажайте!»
— Злостный саботаж? — думал Михеев. — Или другое? Надо ли передавать дело в суд? Мужик-то работящий.
И Михеев беседовал с Ефимом — как друг, не как официальный представитель власти. И потом радовался, когда, засеяв свой клин, Ефим писал заявление: «Как уберу урожай, прошу принять в колхоз «Красная заря». Передам артели и тягло, и зерно…»
А Егору Кузнецову в приеме в колхоз отказали — надел велик. Егор подал заявление вторично. Рассмотрели правленцы «Красных полей» Егорову бумагу во второй раз и решили: «Вырастишь и сдашь весь лен высоким номером — посмотрим». Лен не удался Кузнецову. Он продал лошадь и купил другую — поплоше. На вырученные деньги приобрел хороший лен. Опять не приняли. Почему, спросили, хорошую лошадь продал? В колхозном хозяйстве хорошие лошади нужны.
— Что мне делать? — спрашивал Егор. — Без колхоза мне нельзя. Сыновья заели.
И Михеев шел к председателю «Красных полей» Капустину, убеждал его: «Крестьянину-середняку — место в колхозе», переламывал железный характер председателя, считая и долгом своим, и правом, и святой обязанностью участвовать в крестьянских судьбах не только по букве инструкции, а видеть жизнь, события, людей — шире.
А тут Настя пришла с жалобой из соседней деревни.
— Михаил Егорович! Без хлеба сидим. А мальчонку кормить надо! — она всхлипнула. — Помогли бы, мне лементы нужны…
— Какие алименты? — не понял Михеев.
— На Митьку моего лементы. Лексеич говорит, не заикайся, мол, а Митьку-то он прижил, ей-ей, он!.. Денег не дает, а боится, что расскажу. Помогли бы, Михаил Егорович, бесхлебные мы…
— Вот тебе и Тихомиров, — подивился Михеев. — Вот тебе и председатель Поддубновского сельсовета. За авторитет переживает. А кормить мальчишечку и впрямь надо. Поговорить с ним, что ли?.. Поднесу ему гостинец. Ничего, пущай, спесь сойдет, а то ему все нипочем, и в газете через день — лучший, передовик! Вот тебе и передовик…
— Настька? — переспросил Тихомиров и глубоко вздохнул. — Так ведь это ж — Настька, и ты, ты — поверил? Гулящая же она, стерва кулацкая, вот кто! Она к тебе с молитвой, а ты ко мне — с проклятьем?.. Эх, да что говорить, — Иван Алексеевич махнул рукой в отчаянии, и подбородок у него задрожал и заострился. — Поперек горла я у них, у кулаков да подкулачников. Куш хочет Настасья отхватить. Пауки они и есть пауки и ткут каждый день и каждую ночь свою паутину. Вокруг всей жизни нашей. Я у тебя об одном спрошу — кто будет эту паутину рвать?! Ведь не один же ты — на усталом коне, да по лесам, по болотам? Вместе надо — я, Зайцев, комсомолия и ты, участковый. Приложи ухо к земле и прислушайся. Тишина стоит, рожь спеет, наливается, земля наша родная нас греет. Мы все отдаем, нам ничего не жаль, ничего не страшно, наша земля — широкая, всех приютит. И хлебопоставки сдаем быстрее всех, и долгов по налогам нет. А им — зло-о! Им бы нашу Советскую власть губить. Пророки! Хулители!..
Михеев возвращался домой и вспоминал тихомировские слова. Корил себя за неосторожность, за торопливость. Да, Тихомиров — мужик умный, все рассудит, и в политике толк знает. Может, и впрямь Настасья напраслину возводит? Хорошо про паутину сказал и про то, что участковый — не один. Верно, не один. И колхозный председатель Зайцев Федор, и комсомольцы, и Михеев не раз ходили в рейды «легкой кавалерии», проверяли, как хранится зерно, крепки ли амбары, надежны ли сторожа. Комсомольцы жили дружно, а вот ровесника своего, Ивана Савина, не уберегли. Из Любима обоз шел порожняком — колхозники сдавали хлеб государству. Все вернулись домой, кроме Ивана и его лошади. В избе лежала больная мать, четверо малышей ждали старшенького из города. А Ивана искала вся округа. Лошадь запуталась в лесной чащобе, а возчик, Савин Иван, лежал в санях зарубленный. Стояла глубокая зима. Михеев пошел по избам. Люди хмурили беспомощные лица, отводили глаза. Он молча слушал — и уходил ни с чем.
— Напились, — объясняли ему. — Подрались, ну и поцарапали парня.
«Поцарапали», — горько кривился Михеев, вспоминая припорошенное снежком тело комсомольца Савина.
Больная, почти безумная Матрена Савина кидалась к саням, ласкала лицо и холодные руки сына, раздирающая ее мука была беспощадным судом для Михеева.
— Возьмите и меня! — шептала Матрена. — И деточек малых возьмите, ироды! Степана замучили, Ванечку порубили, нас-то зачем на белом свете оставили?..
Михеев стоял у саней, и далекое, жгучее воспоминание возвращалось к нему. …Ползут обозы, нагруженные мертвецами,
