30 ноября
Степан Петрович жил в нашем подъезде на третьем этаже, но мы с Витькой видели его очень редко. У Стопапа Петровича были, оказывается, больные глаза, он очень плохо видел и редко спускался вниз. Чаще всего он просто сидел дома или дышал воздухом на своем балконе. А балкон этот выходил не во двор, а в переулок, а в переулке нам с Витькой делать было совершенно нечего.
В общем, мы редко видели Степана Петровича. А он помнил нас только маленькими, когда мы еще не ходили в школу и не гоняли в футбол. Мы тогда ездили в каких-то белых колясочках по бульвару и вели самый настоящий паразитический образ жизни: целый день или спали, или ели. Степан Петрович сказал, однако, что мы очень славные ребята. Узнав про эти его слова, мама вздохнула:
— Ну, тогда его ждет жестокое разочарование!
И еще мама сказала, что наш подшефный пенсионер станет теперь самым несчастным человеком на свете и что общественность или райсобес должны немедленно спасти его от нашего шефства. Так и сказала: «Спасти!» — Ничего подобного! — возмущался я. — Мы будем за ним ухаживать: варить ему обед, бегать за всякими там покупками, убирать комнату и читать ему книжки!
Мама заявила, что после того как мы один раз сварим обед, надо будет вызывать минимум трех уборщиц, чтобы они скребли кастрюли, в которых все пригорит, чистили плиту и мыли пол. В общем, мама почему-то не верила в наши хозяйственные способности.
И очень зря! Я сразу блестяще все организовал. Прежде всего я распределил обязанности: Витька варит обед, бегает за покупками и убирает комнату, а я читаю Степану Петровичу книги и газеты.
Витька, конечно, не согласился. И заныл:
— Ну да-а… Выбрал себе самое легкое!
— Не самое легкое, а самое ответственное! Я взял на себя политическую часть шефской работы! Понял?
Тем более, скоро оказалось, что обед варить вовсе не нужно — это делала соседка Степана Петровича. Значит, за Витькой остались только магазины да еще уборка комнаты. И он выполнял эти обязанности с большим удовольствием.
Он даже научился различать сорта мяса: какое для супа, а какое для котлет.
На рынке Витька обычно долго торговался с молочницами. И тут, между прочим, очень пригодился его характер: он так долго пыл, что молочницы в конце концов уступали ему, лишь бы отвязался. Витька, запыхавшись, влетал в комнату и победным голосом сообщал:
— Сегодня купил молоко на три копейки дешевле!
— Зачем же ото, Витя? — спрашивал своим глуховатым голосом Степан Петрович и протягивал вперед руку: разговаривая с человеком, он почему-то обязательно должен был держать его за плечо или за локоть.
Витька подходил поближе и объяснял:
— Да так интересней! А то скучно очень: подошел, заплатил деньги, купил…
Никаких событий!
Каждое утро Степан Петрович получал сразу четыре газеты, и я читал ему вслух. Сперва я очень волновался и читал с выражением, будто стихи декламировал. Но Степан Петрович сказал, чтобы я читал просто и тихо, как разговариваю, как беседую с товарищами, а не надрывал себе попусту горло. И я стал читать по-человечески.
Но дело, конечно, не в этом. А в том, что, читая каждый день по четыре газеты, я стал очень образованным в политическом отношении. Я лучше всех в нашем классе знал теперь о важных событиях, которые происходят у нас в стране и даже далеко-далеко за ос границами, за рубежом.
Я рассказывал ребятам, что даже разные буржуазные газеты восторгаются нашими спутниками. Потому что ими просто нельзя не восторгаться! И даже эти газеты признают, что мы обогнали Америку в очень важных научных вопросах.
Чтобы ребята не сомневались, я громко и абсолютно наизусть произносил названия зарубежных газет: «Унита», «Дейли Уоркер» и даже всяких буржуазных изданий: «Фигаро», «Темпо»… И даже такие названия, которые выговорить было нелегко. Вроде какой-нибудь «Нью-Йорк геральд трибюн» или «Коррьере делла сера». А то еще и помудренее!
Лелька Мухина заявила как-то, что я все перепутал и что «Фигаро» — это вовсе не название газеты, а имя одного парикмахера из оперы «Севильский цирюльник». Она видела эту оперу в Большом театре. Но тут Лельку подняли на смех, и она чуть не разревелась.
Я читал Стопану Петровичу и книги тоже. Только у нас вышли небольшие, как это пишут в газетах, разногласия. Я больше всего люблю книги про войну, а Степан Петрович таких книг не любит. Ему тяжело вспоминать о войне: ведь он и в Финской участвовал и в Отечественной. А в 1945 году под городом Кенигсбергом его сильно контузило — и он с тех пор стал плохо видеть. И два сына его погибли на войне. Их фотографии висели на стене, над кроватью Степана Петровича, в красных, прямо до блеска отполированных рамках. И когда Витька начинал убирать комнату, Степан Петрович всегда просил его не трогать эти рамки, чтобы он случайно не поцарапал их, не попортил, не разбил стекло. Степан Петрович сам ухаживал за этими фотографиями.
У Степана Петровича большая лохматая голова. И вся белая, седая. А на лице рябинки попадаются… Иногда, когда я читаю газету или книгу, Степан Петрович вдруг задумывается о чем-то и опускает свою седую большую голову низко-низко… Я тогда могу замолчать, прекратить чтение, а он и не замечает. Я даже уйти могу — он и этого не заметит. И даже «до свидания» не скажет. О чем он думает? Что вспоминает?..
А иногда он бывает очень веселым и тогда угощает нас всякими вкусными вещами. Даже неудобно получается: Витька накупит чего-нибудь к чаю, а мы сами все это и съедим. И Степан Петрович очень доволен! В такие минуты он нас очень часто сравнивает со своими ребятами — с теми, которые на стене, в красных отполированных рамках.
— А мои вот сладкого не любили. Кислое им, бывало, подавай: капусту или огурцы… И мои тоже часто вслух читали газеты или журналы. Я тогда еще видел вполне прилично. А они все равно читали мне. И еще друг у друга книжку выхватывали — один говорит: «Моя очередь!», а другой: «Нет, моя!..» И такие книжки читали мне, которые сами чуть ли не наизусть знали. И все предупреждали: «Вот сейчас будет самое интересное, вот сейчас!..» — И я так часто делаю, — сказал я.
А Степан Петрович в ответ почему-то тихо-тихо погладил меня по голове.
Да, в общем, мы шефствуем над Степаном Петровичем. И я так увлекся этим делом, что даже целых одиннадцать дней дневник не писал. А сегодня вот все сразу и выложил.
Нет, не все. Я совсем забыл рассказать об одном загадочном происшествии.
Оно как раз и Степана Петровича касается.
Спускаюсь я однажды на третий этаж, вынимаю из почтового ящика все четыре газеты, вхожу в комнату и вдруг вижу на стене, возле балкона, полевой бинокль. Тот самый! Честное слово, тот самый, который я, согласно приказу, положил после уроков в свою парту. Я тогда в точности выполнил приказ: не стая подглядывать, куда исчезнет бинокль, кто именно придет за ним. И зря не стал подглядывать! Сейчас бы я уже не ломая себе голову, не путался бы в разных дурацких догадках, кто и откуда узнает заранее о всех наших планах, кто вмешивается в них?!
Да, я-то полевой бинокль в парту положил, а он вдруг здесь, у Степана Петровича, на стене оказался!
— Степан Петрович, это тот самый бинокль, да? — спросил я тихо.
— Какой «тот самый»?
— Ну, который… возле моей кровати…
— Возле твоей кровати? Ты что-то путаешь, Сева. Этот бинокль — мой боевой спутник! Он со мной на всех фронтах побывал и столько видел всякого, что просто удивляюсь, как его линзы от ужаса не ослепли. Смерть он видел. И кровь, и дым…
— А тогда, ночью… его никто у вас не забирал? Его ведь вчера на стене не было. Он только сегодня появился.
— Брал его у меня один сосед по дому. Он астрономией интересуется.
— Ах, сосед?!
Нет, сосед Степана Петровича, конечно, не мог переслать бинокль в нашу квартиру: мы с ним и не знакомы вовсе! А может, ото совсем не тот бинокль, в который мы с Витиком-Нытиком спутник наблюдали? Может, это просто двойник того бинокля? Ведь на свете, наверно, много одинаковых биноклей! Да, конечно…
А все же странная какая-то история. И вообще много странного происходит со мной в последнее время. Что все это значит? Не пойму. И никто, я уверен, не поймет. Может быть, рассказать все это моему старшему брату Диме? Нет, нельзя: он на смех поднимет, не поверит. А за колючего Нигилиста просто со свету меня сживет. Он ведь у нас такой дисциплинированный, такой сознательный, будто и не школьник вовсе. Лучше дам ему свое сочинение проверить на тему «О чем я мечтаю».
Я всегда показываю Диме свои сочинения и его дневник, его тетрадки по литературе тоже люблю почитать на досуге. Он, между прочим, недавно написал сочинение про любовь в стихах Пушкина, за которое ему сразу поставили пять с плюсом. Я еще никогда не получал такой отметки.
А это сочинение — «О чем я мечтаю» — мне было особенно трудно писать. Ведь я мечтаю об очень многом: и о полете на Марс, и о новых беговых «норвежках», и об альбоме с марками (особенно с треуголками!); и о том, чтобы наш Димка хоть раз в жизни получил двойку или хотя бы троечку с минусом и перестал быть для меня, как говорит мама, «живым укором»; и о том, чтобы меня приняли в нашу общешкольную футбольную команду хоть когда-нибудь, пусть даже через десять лет (хотя я ведь тогда уже не буду школьником!); и о том, чтобы мою фамилию как-нибудь случайно пропустили в классном журнале — и тогда бы целую четверть не вызывали меня к доске; и о том, чтобы разгадать все таинственные случаи, которые произошли со мной в последнее время.
