И быстро-быстро расписался в каком-то разлинованном журнальчике на глазах у растерявшегося почтальона.
Но тут вмешалась наша соседка — жена знаменитого шутника с высшим агрономическим образованием по имени Виктория Владимировна.
— Кому здесь почта? — поинтересовалась она, вытирая руки о фартук.
Я замахал повесткой:
— Мне, мне… Не беспокойтесь, пожалуйста.
— Да, гражданину Клячину, — охотно подтвердил почтальон.
— Не Клячину, а КлячинУ, — поправила соседка: она очень не хотела сознаваться, что ее фамилия произошла от такого некрасивого слова — «кляча». И вдруг, сообразив, в чем дело, она закричала: — Так это же нам!
Посылка!.. Мандарины из Самарканда! Я жду эти мандарины, как свежего воздуха, а он схватил их и держит в руке. — Она выхватила у меня повестку, чуть не разорвав ее при этом на мелкие клочки. — Теперь мне все ясно!
Теперь я понимаю, почему письмо от дяди из Архангельска идет уже вторые сутки. И куда девалась позавчерашняя вечерка!..
— Она по воскресеньям не выходит! — только и мог я крикнуть в ответ. И скрылся в комнате.
Я слышал, как Дима долго извинялся за меня перед соседкой, а она отвечала ему:
— Нет, Дима, к вам я ничего не имею. Никаких претензий. Вы вполне интеллигентный молодой человек.
Вслед за этим «молодой интеллигент» появился в комнате и поплотней прикрыл дверь, что значило: «Жди серьезного разговора!» — Зачем ты схватил повестку?.. — начал Дима.
— Я думал, что это нам…
— Как же ты мог «думать», когда там по-русски написано: «Клячину»?
— А что я, обязан все слова от начала до конца читать, что ли? Я посмотрел на первую букву и на последнюю, вижу — "К" и "У". Я и подумал, что «Котлову».
— Оригинальный метод чтения, — съехидничал Дима. — Ты, может, скоро будешь в каждом слове только одну первую букву читать! Замечательная получится рационализация: скоростное чтение!
Я отбивался очень вяло, потому что, честно говоря, мне за эти два дня смертельно надоело врать. Я старался выпутаться из всего этого вранья, но одна ложь незаметно цеплялась за другую, одна выдумка тянула за собой еще десять. И я ничего не мог поделать.
— Ты безнадежный человек, — сообщил мне в конце нашей беседы Дима. — Надоело с тобой разговаривать. Пойду в читальню.
Час от часу не легче! Шутка сказать: пойдет в читальню! Да кто его туда пустит?!
Я схватил Диму за руку.
— Зачем тебе идти в читальню? Что там интересного? И потом, ты же устал…
Вон каков бледный! Пойди лучше в Сокольники, на выставку собак. Там знаешь какая выставка! Говорят, есть такие страшные псы, что собака Баскервилей по сравнению с ними просто жалкий щенок.
Дима только плечами пожал.
— А вот в парке культуры, между прочим, открыли выставку женского платья, — сообщил я. — Сам по радио слышал…
Брат посмотрел на меня, как на сумасшедшего.
Что было делать? Как задержать Диму хоть на пятнадцать минут? А потом, я знал, придет с работы папа, начнется разговор о международных событиях — и Дима сам забудет про читальню.
Я взглянул на наши стенные часы с пожелтевшим от старости циферблатом и снова схватил Диму за рукав.
— Ой, сейчас ведь будут «Последние известия»! И сводка погоды на завтра. А вы завтра как раз на массовку собираетесь. Значит, надо послушать!
— Сам послушай, а потом мне расскажешь.
— Я могу чего-нибудь не расслышать… или забыть! Ведь ты же сам говорил, что я безнадежный человек. Вот!
— Да, на тебя надежда плохая, — согласился Дима и присел на диван.
Замысловатая старинная стрелка с резными тоненькими прожилками и заржавленными бугорками приближалась к семи. Вот уж и голос диктора, словно напоминая мне о чем-то важном, предупредил: «Товарищи, проверьте ваши часы!» Радио на миг замолчало, потом из репродуктора стали падать такие знакомые глухие удары…
И тут я вскочил со стула. Семь часов!.. Без одной минуты семь! Меня ждет Елена Кирилловна. Вот сейчас она тоже проворит по радио часы и уйдет из маленькой комнаты, которая так солидно именуется «кабинетом директора». Я пулей помчался в коридор. Слава богу, телефон был свободен. Возле него на желтом ботиночном шнурке косо висела телефонная книга. Я отыскал букву "Ш", потом слово «Школа», потом среди сотен школьных номеров — номер своей школы и набрал его дрожащей рукой.
— Елена Кирилловна? Это я, Сева Котлов…
— Почему же не пришел твой товарищ? Этот таинственный мальчик…
— Он приходил! Приходил, Елена Кирилловна. И вы видели его… Утром, помните? И он уже все понял. Честное слово!
Елена Кирилловна строго сказала, чтобы этот мальчик, то есть я сам, завтра еще раз зашел к ней для очень серьезного разговора. Она так сказала… Но я не испугался! Я даже обрадовался. Да, да, обрадовался! Мне вдруг показалось, будто с плеч у меня свалилось что-то очень тяжелое, такое тяжелое, что даже пол под ногами слегка покачнулся.
— Ладно, Елена Кирилловна. Конечно! Он… то есть я… Обязательно зайду!..
Соседка с кухни крикнула, что «если с таким остервенением вешать трубку, так рычаг скоро отлетит и окажется на полу». Но я ничего не ответил соседке. Я легко и весело зашагал в комнату, хотя разговор мне там предстоял совсем не легкий и, уж конечно, не веселый…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«ТАЙНЫЙ СИГНАЛ БАРАБАНЩИКА», ИЛИ КАК Я ВЕЛ ДНЕВНИК
10 ноября 1957 года
Вчера вечером, когда я слонялся без дела по коридору, мама сказала:
— Займись-ка лучше дневником. Это очень хорошее дело! Каждый день записывай в тетрадку все самое важное. А когда-нибудь, через много-много лет, тебе будет очень интересно прочитать ее своим детям или даже внукам и вспомнить, как ты был маленьким.
— Не маленьким, а школьником среднего возраста! — поправил я маму. — Так ведь и в книгах пишут: «Для среднего школьного возраста».
— Ну, пусть так, — согласилась мама. — Только пиши о себе всю правду, ничего не сочиняй. А то тебе же самому будет неинтересно читать свой дневник, если в нем будет неправда.
— Через много-много лет я уж забуду, правда это была или неправда…
— Ничего ты не забудешь: детство никогда не забывается.
Ну, маме это, конечно, виднее!
Доставая из ящика чистую тетрадку, я думал: «А может быть, я стану не просто взрослым, а каким-нибудь знаменитым человеком? Все люди сразу захотят узнать разные подробности о моем детстве. И вот эта самая тетрадка в клеточку им поможет. Тогда уж она будет храниться не в моем сломанном ящике, который можно открывать только щипцами да плоскогубцами (голыми руками его не возьмешь!), а где-нибудь в музее, под стеклом».
Для начала я изрисовал всю обложку и края первой страницы человеческими головками, фигурками животных, хвостатыми росписями. Первую фразу я начинал три раза и три раза нарочно зачеркивал: я знал, что так именно поступают со своими рукописями всякие знаменитые писатели и поэты.
Но что делать дальше, я не знал. Тогда я пошел в библиотеку и набрал много толстых и тонких книг. Это были дневники известных людей: путешественников, ученых, писателей… Они все очень подробно описывали в дневниках свою жизнь и жизнь ближайших родственников. Прямо изо дня в день: и кто что сделал, и кто что подумал, и кто что кому сказал. Они и природу описывали, и все свои мысли, и настроения. И я так буду делать.
Потом я почитал Димин дневник, который лежит в нашем книжном шкафу. Ну, Дима пишет главным образом о книгах, которые он прочитал, и о международных событиях, и о своей общественной работе. Мне кажется, это не очень интересно записывать. О международных делах можно будет потом, через много-много лет узнать из газет или журналов. А в дневнике уж лучше писать о собственной жизни.
Я попросил всех наших домашних — и маму, и папу, и брата Диму — помогать мне, проверять иногда мой дневник. И сразу приступил к делу: сделал в тетрадке эту самую первую запись.
11 ноября
Сегодня, ровно в 10 часов 20 минут утра, мне в голову пришла гениальная идея: посадить Лельке Мухиной в парту живого ежа! То есть я не сразу дошел до этого. Сперва я хотел сунуть ей живого ужа.
Это случилось опять на уроке немецкого языка, у той же самой Анны Рудольфовны. Лелька зачем-то полезла в парту. А там лежала мокрая тряпка, которой доску вытирают. Лелька со страху так заорала, что из соседнего класса прибежали две девчонки узнать, не случился ли с кем-нибудь приступ аппендицита?
Потом Анна Рудольфовна целых пол-урока объясняла нам, что трусость — это очень плохое человеческое качество. И что Бетховен в своем музыкальном произведении «Эгмонт» как раз воспевал смелость, а трусость никогда и никто на свете не воспевал. Все это Анна Рудольфовна объясняла нам на немецком языке, чтобы «приучить нас к разговорной речи». Но так как мы к разговорной речи еще не приучились, она почти каждую фразу со вздохом переводила на русский язык.
