сфере безопасности, которую Франция проводила с 1920 г. Подписанный там Рейнский гарантийный пакт закреплял послевоенную конфигурацию западной границы Германии и демилитаризованный статус Рейнской зоны. Париж и Берлин обязывались отказаться от взаимного применения силы. Гарантами их соглашения стали Великобритания, Италия и Бельгия. Вскоре после подписания Локарнских соглашений Германия вошла в Лигу Наций и де-юре превратилась в одного из участников послевоенного мирового порядка, вернув себе ранг великой державы. «Просто представьте себе, – отмечал Бриан в интервью газете «Тан», – что Рейнский пакт – это добровольное, договорное согласие [Германии – авт.] с Версальским договором; что соглашением, которое Германия сама инициировала, она свободно признает территориальный статус-кво и провозглашает неприкосновенность франко-германо-бельгийской границы в том виде, в каком она была зафиксирована 28 июня 1919 г. Это, наконец, мир. Это наша безопасность, обеспеченная лучше, чем когда-либо раньше» [119].
Локарнские соглашения получили высокую оценку во всем мире и, прежде всего, во Франции. Заслуги Бриана были оценены: в 1926 г. совместно с министром иностранных дел Великобритании Остином Чемберленом он получил Нобелевскую премию мира. Однако новую надежду на мир Париж купил ценой отказа от линии на сдерживание германской мощи. Союзные договоры с Польшей и Чехословакией получили новое оформление: теперь любая взаимная помощь опосредовалась арбитражем Лиги Наций. Соответственно резко падало значение военного инструментария во французской внешней политике. Э. Даладье, тогда депутат парламента, в 1927 г. увязывал разворачивавшуюся во Франции военную реформу с новой международной обстановкой. «[Мы разрабатываем – авт.] строго оборонительную организацию [вооруженных сил – авт.] под эгидой арбитражного договора, первая статья которого провозглашает, что Франция никому не объявит войну, что она настроена, и настроена решительно, сохранить свои границы в неприкосновенности, защитить свою территорию, воспрепятствовать тому, чтобы на нее снова пришла война»[120]. Командование французских вооруженных сил занимало при этом осторожную позицию. Его представители указывали на то, что без военных гарантий подписываемые политические соглашения не имели реальной ценности.
Узнав о начале переговоров о Рейнском гарантийном пакте, Фош повторил, что единственным залогом европейской безопасности являются «Франция и ее союзники, стоящие на Рейне и имеющие превосходство в вооружениях»[121]. Особую озабоченность маршала вызывала судьба Рейнской области. В марте 1926 г. в записке, поданной в правительство, Фош отмечал: «И речи идти не может о том, чтобы покинуть берега Рейна до истечения 15-летнего срока, определенного [Версальским – авт.] договором; важно безотлагательно привести французские вооруженные силы в состояние обеспечить их защиту; без этой гарантии все – безопасность, внешнеполитические позиции, репарации – пойдет прахом после оставления линии Рейна»[122]. Тревогу внушало и сворачивание непосредственного контроля над разоружением Веймарской республики после вывода из Германии в феврале 1927 г. межсоюзнической военной контрольной комиссии.
Однако военным приходилось учитывать политические реалии. На фоне сближения между Парижем и Берлином говорить о продлении французского пребывания в Рейнской области не имело смысла. Локарнские соглашения во многих отношениях означали добровольный отказ Франции от тех преимуществ, которые ей давал Версальский договор. В январе 1926 г. союзники вывели войска из района Кёльна.
Очищение остальных оккупированных секторов было лишь вопросом времени. В подобной ситуации в 1926 г. французское правительство приняло принципиальное решение о возможности досрочной эвакуации Рейнской области в обмен на дальнейшую нормализацию франко-германских отношений и окончательное решение репарационного вопроса. Заключенное в 1929 г. в ходе Гаагской конференции соглашение предполагало вывод французских войск из районов Кобленца и Майнца до лета 1930 г.[123] Бриан считал, что в долгосрочной перспективе французская мощь не имела шансов уравновесить германскую, поэтому имело смысл заранее конвертировать те преимущества, от которых все равно пришлось бы отказаться, в более ценные активы. Все те механизмы сдерживания Германии, которые Клемансо заложил в текст Версальского договора, отправлялись на свалку истории: Франция признавала, что в реальности не могла ими воспользоваться. Возможностей легально применить силу в отношении Берлина у Парижа больше не было. Отныне у него «были связаны руки» [124].
В то же время у бриановской политики имелось и другое измерение. Впервые в истории международных отношений пацифистские идеи и настроения начали оказывать столь мощное влияние на дипломатию великих держав[125]. Осознание разрушительных последствий Первой мировой войны, начавшееся внутри европейских обществ, вышло на мировой уровень[126]. И идея «триады Эррио», и локарнская политика Бриана выросли из этого корня. В Локарно не просто исправлялась старая модель мирного урегулирования, созданная в Версале. Речь шла о попытке построить на ее фундаменте новую систему коллективной безопасности – «многосторонней политики, основанной на взаимопомощи и господстве международного права»[127]. Как считалось, эпоха старых военно-политических альянсов, опиравшихся на понятие национального интереса, показала свою порочность и ушла в прошлое. «14 пунктов» Вильсона, Лига Наций, «дух Локарно» и даже ленинский Декрет о мире – все это были проявления нового взгляда на мировую политику, в которой сила должна была уступить место диалогу и многосторонним соглашениям, секретная дипломатия – публичным дискуссиям на саммитах, узко понимаемый национальный интерес – представлению о равноправии всех народов мира и их единстве в стремлении к миру. Сама война, веками воспринимавшаяся в качестве нормального способа снятия межгосударственных противоречий, была поставлена вне закона пактом Бриана-Келлога 1928 г.
Модель коллективной безопасности предполагала отказ от силового сдерживания. «Отныне считалось, – отмечает Ж.-А. Суту, – что безопасность необходимо поддерживать вместе с потенциальным противником, включая его в единую международную систему, а не действуя против него посредством формирования двусторонних союзов, которые, в определенном смысле, заранее определяли, кто будет фигурировать в качестве потенциального противника»1. Ту роль, которую раньше играли альянсы, подкрепленные военными конвенциями и автоматически приводимые в действие, теперь должны были взять на себя многочисленные взаимно пересекающиеся пакты о ненападении и взаимопомощи, заключенные при арбитражных гарантиях Лиги Наций[128][129].
Правовой департамент французского МИД в 1938 г. разъяснял, чем классический военно-политический союз отличается от пакта в духе коллективной безопасности: «Разница состоит в том, что, [заключая такой союз], мы не стремимся обеспечить мир с помощью общего усилия, направленного против агрессора. Государство, считая, что сохранение политического могущества другого государства представляет для него жизненный интерес, берет на себя обязательство защищать его в случае нападения, и по той же причине получает аналогичное обязательство в свой адрес»[130]. «Коллекционирование пактов»[131](accumulation des pactes) стало важной отличительной чертой французской дипломатии в 1920-1930-е гг. Особое значение придавалось идее всеобщего разоружения. Париж активно участвовал в работе специальных комиссий Лиги Наций, где обсуждалась проблема сокращения вооружений, и готовился к проведению международной конференции по разоружению, которая должна была открыться в 1932 г. в Женеве.
Французы тем охотнее пошли по пути строительства системы коллективной безопасности, что она соответствовала базовым устремлениям их
