— Да, да, — твердила она, и рыжая борода мужа топорщилась, щетинилась у нее перед глазами, усугубляя отвращение, — эти мусульмане — наши извечные враги и губители. И дед мой пал в бою с ними! Да ты и сам прекрасно знаешь об этом, господин Белобородое! Знаешь и о предсмертных словах в дневнике моего деда: о том, что главная внутренняя опасность — это вроде бы смирившиеся иноверцы.
— Нельзя всех стричь под одну гребенку! Видеть во всех мусульманах врагов! — Сергей Александрович похолодел при мысли, что он, искавший подозрительной опасности на стороне, в лице казачьего офицера, может оказаться поднадзорным в собственном доме! Он поразился удивительному сходству рассуждений Марии и подосланного соглядатая.
Он чувствовал, что ситуация складывается трудная. Хотя его, начальника уезда, трудно было заподозрить в сочувствии гачагам, тем не менее, его обдуманная осторожность в действиях обращалась в козырь в руках его злонамеренных обвинителей. И если так говорит его собственная жена, чего же ждать от чужих людей…
Сергей Александрович удрученно расхаживал по комнате, теребя бороду, и не сразу заметил Марию, снова стоявшую в дверях.
— В нашем роду не якшались с инородцами и чернью! — по слову выдавила она.
— А мы, а я, по-твоему, кто?
— Вы, испокон веку, либералы! — Мария Федоровна грозно повела указующим перстом перед носом у мужа. — В вашей бело-бородовской родословной нет столбовых дворян, одни выскочки!
Сергей Александрович был оглушен оскорбительным выпадом той, которая некогда благоговела перед ним. Сдерживая закипающий гнев, он спросил как можно спокойнее:
— Ну, а вы?
— Мы — солдаты, прирожденные воины. — Белокурая Мария, выглядевшая моложе мужа, иронически скривила губы. — Хаджар… Хаджар… Мадам Хаджар… Какая же из нее, черной "татарки", мадам, позвольте спросить? — Мария всплеснула руками и глумливо расхохоталась.
Не глядя на жену, полковник ходил по комнате, раздраженно потирая лоб. Но Мария не унималась:
— Да, да, господин Белобородое, нельзя миндальничать с этими кавказцами! С "татаркой" этой цацкаться — нельзя! Он вздохнул:
— Стало быть, ты, Мария, придерживаешься совершенно одинаковых убеждений с новым офицером, Николаем Николаевичем!
— А почему бы и нет! Да эту сволочь надо штыками переколоть!
Сергей Александрович осторожно взял ее за тонкое, нежное запястье.
— Переколоть, говоришь?
— Покончить с иноверцами! — кричала Мария почти в истерике.
— А если тут, на Кавказе, христиане и, как ты изволила выразиться, басурмане-татары уживаются друг с другом? Хлеб-соль друг с другом делят? Если клина никакого не вбить меж ними?! Ну, оставим гачагов в стороне, тех, что против нас восстали, но ведь и в мусульманстве просвещенные умы тянутся сердцем к России, Пушкину поклоняются, оплакивают его смерть в стихах… Вот, послушай…
Сергей Александрович направился к шкафу, достал томик Пушкина и извлек из книги вложенную между страницами газету с прозаическим переводом "Восточной поэмы на смерть Пушкина", принадлежавшей перу Мирза Фатали Ахундова. И зачитал вслух строки:
Разве ты, чуждый миру, не слыхал о Пушкине,о главе собора поэтов?О том Пушкине, которому стократно гремела хвала со всех концов света за его игриво текущие песнопения![18]
Белобородое продолжал читать, голос его набирал силу:
Державин завоевал державу поэзии,но властелином ее Пушкин был избран свыше…… Россия в скорби и воздыхании восклицает по нем:"Убитый злодейской рукой разбойника мира!"
Опуская некоторые куски, полковник дочитал поэму до конца:
… Седовласый старец Кавказ ответствует на песнопения твои в стихах Сабухия…
Мария Федоровна долго молчала, иронически глядя на мужа.
— Кто таков этот "Сабухия"?
— "Сабухи" — псевдоним Мирзы Фатали Ахундзаде, переводчика канцелярии его высокопревосходительства главноуправляющего на Кавказе…
— И что ему, переводчику, до русского поэта? Что ему-то оплакивать?
— Поэт оплакивает поэта. Как Лермонтов.
— Выкинь эти мысли из головы! Думай лучше о долге своем, о достойном и верном служении…
— Что ты имеешь в виду?
— Ты обязан принять решительные меры по пресечению разбоя и мятежа!
— Я никогда не допускал послаблений и нерешительности.
— Как же тогда понять твою столь любезную терпимость к гачагам?..
— А помнишь, — вдруг повернулся к жене Белобородое, — помнишь, ты мне когда-то говорила, что любишь меня… больше всех на свете.
— А теперь, — Мария вскинула голову, — теперь я иная. — Она сделала шаг к мужу, положила руки ему на плечи. — Ты, Сергей, должен употребить свою власть и силу и покончить, наконец, с этой нашей русской сердобольностью, всегда чрезмерной и вредоносной…
Сергей Александрович пытался урезонить жену, даже погладил было по руке, но та резко отстранилась.
— Пусть трепещут твои мусульмане! — выкрикнула она. — Пусть и грузины не затягивают охрипшими голосами на свой лад песни об этих абреках!
Белобородое горько сожалел, что завел с женой этот разговор. Теперь-то невозможно остановить прорвавшийся поток ожесточения, желчи и досады. Разве вернешь Марию в былое состояние блаженного согласия и умиротворенности? Разве мыслимо сейчас обнять ее? Не та была уже Мария, не та. В ней все явственней виделся человек трезвый, с холодным рассудком, и эта новая, незнакомая Мария оттеснила прежнюю — ее молодую женственность, красоту, страсть и что тут поделаешь, как быть, если все меняется в мире, — стало меняться и ее отношение к мужу! Что мог поделать думающий об этой необратимой перемене Белобородое?
Мария Федоровна была женщиной образованной, знала языки, в совершенстве владела немецким, — это обстоятельство было связано не только с образованием, но и с происхождением, — в ее жилах текла и толика немецкой крови.
Мария Федоровна питала враждебное отношение к декабристам, считала вооруженное восстание 1825 года на Сенатской площади "историческим позором", более того, находила последовавшее наказание, казни и ссылки половинчатой мерой со стороны царя.
Она никак не могла примириться с давним увлечением мужа пушкинской поэзией, с "опасными" сомнениями и "крамольными" колебаниями, и стремилась внушить ему мысль о необходимости твердокаменной стойкости в служении самодержавной власти. Она хотела обратить мужа в свою веру! И сколь решительна была Мария, столь же был нерешителен Сергей Александрович.
Волнения в каземате привели к тому, что в чете Белобородовых обозначился раскол: там, по ту сторону борьбы — полное внутреннее единомыслие отважной четы гачагов, здесь, в покоях уездного начальника — враждебное противостояние высокородных супругов!
— Не так, дорогая моя, все просто… Не выкорчуешь мужика, не вырвешь с корнем инородцев, как ты изволишь думать, не выжжешь огнем! — продолжал муж.
Мария Федоровна покачала головой.
— Знакомая песенка! Может, ты и программу своих действий сочинил?
— Программу диктует сама жизнь.
— Ну-ну. Поклянись, что нет у тебя программы!
— Не знаю, Мария, я сам подчас себя не понимаю… — неожиданно признался Белобородое, бессильный вразумить жену, уже и не решившийся бы поручиться за то, останется ли она преданной ему в трудный час и в то же время он был не в состоянии утаить от нее переживаемый втайне разлад со своей совестью. — Ты не можешь себе представить, — сказал полковник, — с какой подозрительностью присматривается ко мне присланный офицер. Иногда мне кажется, что я сам поднадзорный… Он сует нос во все дела, оскорбил узницу, заварил эту кашу в тюрьме, а мне расхлебывать…
— А как ему с разбойницей обращаться?
У Марии Федоровны на обнаженных руках кожа пупырышками покрылась.
— Пойми, что оскорбительное обращение с заключенными недопустимо!
— С заключенными или с разбойниками?
— Видишь ли, — терпеливо разъяснил Белобородое, — за каждым узником стоит какой-то род, селение и заступник…
— Ну и что?
— Я хочу сказать, и Хаджар не одинока, и у нее есть заступник, вооруженный, сильный — Гачаг Наби! И, более того, вся местная беднота, и кочевой, и оседлый люд горой стоят за гачагов. Неспроста ведь и песни о них поют в своих кибитках! И песни эти слышатся в самом Гёрусе, в каземат проникают, сеют смуту и ропот!
— И потому надо поскорее затянуть им рот! — Мария Федоровна даже каблучком изволила топнуть.
— Это невозможно!
— Для тебя — невозможно! — Мария сорвалась на крик и, бросив в исступлении — Нет, нет! — прошла в спальню, хлопнув дверью. Но и здесь, как на грех, ей попался на глаза раскрытый томик Пушкина, лежавший на тумбочке у кровати мужа, и она схватила раскрытую книгу.
