И Николай Николаевич, слушая оглушительный красноречивый звон, хмурился и мрачнел, свирепо накручивая кончики усов на палец.
— Какая наглость! Вроде мы им нипочем. Здесь, в государевой тюрьме, позволять себе такие дикие выходки! И не соображать, что поднимать голову в тюрьме, чинить беспорядки — это так просто с рук не сойдет! — ярился он. — Да мы вас в бараний рог согнем! Все спалим, под пушки — и сметем! Коли надо, и горы своротим, с землей сровняем! И никому тогда не упрятаться! Леса вырубим под корень — в прятки с нами не будут играть. С империей шутки плохи! — офицер стискивал кулаки, охваченный неописуемым гневом. — Ну и музыку закатили! На кандалах! А песня все та же — разбойничья. Ишь, разошлись…
Николай Николаевич подождал, послушал кандальную "музыку" и снова продолжал брюзжать — бранить себя.
— Ах, голь проклятая! Да вы благословляйте судьбу, что мы такие милосердные, а то бы вам всыпали по первое число! И вас, басурманов, и православных не пощадили бы, если кто вам подпевает!
Подходя к воротам каземата, он обнажил шашку и во всю глотку заорал на начальника тюрьмы, вышедшего навстречу:
— Немедленно прекратить этот шум!
— Позвольте заметить, что вы сами и всполошили их.
— Всполошил или нет — мое дело! Я требую — прекратить это безобразие! Пре-кра-тить! Прекратить этот кандальный скандал! Заткните им глотки!
— А мы, господин капитан, согласно распорядку, подчиняемся не вам, а начальнику уезда.
— Я приказываю! Прекратить этот шум! Пусть в каземате воцарится тишина, кладбищенская тишина! — орал царский "посланник". — Уж мы найдем управу на злоумышленников, на строптивцев! Мы заткнем им рты.
Начальнику тюрьмы этот горлопан надоел.
— Это было бы самоуправством. Это… беззаконие.
— Закон, закон! — у Николая Николаевича, казалось, глаза выскочат из орбит. — Что вы мне законом тычете! Для вас закон, что дышло, куда повернул туда и вышло!
— А для вас? — парировал начальник тюрьмы. — Вы-то с какой стати всю тюрьму всколыхнули?
— Я просто назвал разбойницу своим именем! — Они продолжали препираться в тесном кабинете начальника тюрьмы. Распаренный, взмыленный есаул отирал платком' лицо и шею. — "Кара пишик", — "Черная кошка" — он заколыхался от смеха. — Ну, пусть не черная, а белая! Что вы, как мыши, перепугались! Или вы боитесь мести Наби? То-то и хвост поджали, а?
— Вы не смеете оскорблять! Мы — при исполнении служебных обязанностей, — не выдержал начальник.
— Ах, так! Да вам надо всыпать еще, сукины сыны! — С этими словами капитан схватил начальника за грудки, потряс что было силы. — Вам дали государственный мундир, жалованье, чтоб вы служили отечеству, а не разбойницу выгораживали! Начальник, резко отстранив есаула, выпятил грудь:
— Служим, как подобает!
— Оно и видно! Во-он, ваша служба — каземат вверх дном перевернули!
— Тут уж ничего не попишешь: заключенные есть заключенные. Дальше их некуда девать.
— Есть куда!
— Куда же, позвольте спросить?
— В расход! К стенке! Да я могу и сам, собственноручно, если угодно! Вот в этом дворе!
— За такое… За такое начальство по голове не погладит!
— Ты так думаешь, усатый кот?
Начальник тюрьмы побледнел. Слышал он разное о капитане Кудейкине и потому держал до поры язык за зубами. Но такого оскорбления старый служака вынести не мог. Он посмотрел обидчику в лицо и медленно, сквозь зубы, процедил:
— Ты сам и есть… кот… а еще вернее, скот…
— Я?! — взревел тот, взбешенный неслыханной дерзостью, кинулся к начальнику каземата, сорвал с него погоны и швырнул под ноги. Все произошло в мгновение ока, и капитан, уже выскочив за порог, орал казакам:
— Окружить каземат! Арестовать начальника! Немедленно сообщить полковнику! Пусть сам немедленно пожалует сюда, полюбуется на этот… вертеп!
Звон цепей, доносившийся из камер, нарастал, и вдруг, перекрывая железный лязг, взвилась песнь, и среди хриплых, надсадных голосов выделялся высокий фальцет Лейсана.
И Хаджар, услышав родную песню, воспряла духом, вот уже и сама подхватила ее, взлетел звонкий женский голос в грубом хоре мужских голосов, все пронзительнее наливаясь щемящей болью, и постепенно перекрывая другие, утихающие, уступающие, и уже весь каземат внимал одной поющей.
Заточили меня, заковали меня,От друзей, от любви оторвали меня,Пусть не видят в беде и печали меня,Ты на выручку мне поспеши, Наби!Каземат окружи, сокруши, Наби!Из соседней камеры отозвался голос Лейсана:Одеяло, солома — постель хороша!Как начальник нагрянет — замру, не дыша.За допросом допрос, истомилась душа.Ты на выручку мне поспеши, Наби!Каземат окружи, сокруши, Наби!Я здесь жить не могу, умереть не могу.На замке ворота, отпереть не могу.Злую стражу мою одолеть не могу.Ты на выручку мне поспеши, Наби!Каземат окружи, сокруши, Наби!
Казалось, каземат с узниками превратился в мятежную крепость.
Глава двенадцатая
Могучий хор, громовой хор, голос непокорной узницы поверг в замешательство и изумление даже самих казаков, ринувшихся во двор каземата по команде есаула. Тем временем уничтоженный, посрамленный начальник тюрьмы кинулся бегом в уездное управление.
Запыхавшись, он предстал перед полковником и заплетающимся языком доложил Сергею Александровичу о происходящем в каземате, о самоуправстве капитана, заварившего всю эту кашу и превратившего каземат в кипящий котел.
Полковник немедленно вышел из канцелярии, сбежал по ступенькам и сел в поджидавший внизу фаэтон, позабыв о "разжалованном" начальнике каземата, и вскоре в сопровождении конного конвоя подъехал к воротам каземата, клокотавшего, как вулкан… Шум, крики, песни… Полковник и подошедший казачий офицер встретились взглядами.
— В чем дело?
— Виновен тот, кто попустительствует крамольникам. Стало быть, вы.
— А может, вы?
— Моя совесть чиста. Я верный солдат…
— Ах, полноте! Мы тоже не ворон считаем.
Капитан подозрительно уставился на полковника и изрек:
— Этот ропот — следствие вашего либеральничанья!
— Ну нет! — вскипел полковник. — Сие чрезвычайное положение — итог вашего самоуправства! И рукоприкладства! Кудейкин подступил к Сергею Александровичу.
— Я не стану расшаркиваться перед преступниками, рассыпаться в любезностях перед врагами!
— Вы нанесли им оскорбление!
— Это смотря кому…
— Всему здешнему народу! — полковник показал рукой на каземат. — Слышите?
— Я бы вообще не стал церемониться с ними. К стенке их — и точка!
— Вы в своем уме? Такая расправа была бы неслыханным… прегрешением перед императором! Да что бы тогда мы выгадали?
— Успокоили бы этих разбойников навсегда. — Глаза казачьего офицера налились кровью. — Тогда, — взревел он, — тогда и другие зарубили бы себе на носу, что никаким разбойникам спуску и пощады не будет!
Сергей Александрович пытался говорить как можно спокойнее:
— Тогда мы уничтожили бы сотню врагов, а нажили бы тысячи и тысячи — весь Кавказ.
— У страха глаза велики!
— Поймите — полковник пытался утихомирить зарвавшегося выскочку. — Поймите же, что никоим образом нельзя узников без суда и следствия ссылать в Сибирь, лишать жизни!
— А если происходит мятеж в каземате, — распалялся Николай Николаевич, чувствуя уступчивую терпеливость начальника уезда, — если песни разбойницы превращают чуть ли не в знамя?
— Осознаете ли вы, любезный, — процедил полковник, — всю пагубность оскорбительного обращения с этой узницей, чье имя переходит из уст 6 уста — на всем Кавказе?
— Во всем виноват ваш славный начальник тюрьмы. Он боится Наби! Потому и виляет хвостом перед арестантами! Да, да! За свою шкуру дрожит…
— Ну, я-то за свою голову не боюсь.
— Тогда чего же вы опасаетесь, при таком превосходстве в силах?
Препирательство длилось долго с переменным успехом сторон — один наскакивал, стращал, другой — г отбивался, урезонивал, вразумлял, так они и оставались за закрытыми дверьми, отложив обход бурлящего каземата. Оба покинули кабинет во флигеле с недовольной миной, и так, нахохлившись, не глядя друг на друга, уселись бок-о-бок в фаэтоне и покатили обратно в канцелярию. По настоянию капитана после краткого совещания, было решено затребовать отправки в Гёрус дополнительного подкрепления для пресечения беспорядков.
Глава тринадцатая
Гачаг Хаджар ощутила единодушную поддержку узников, не страшащихся никаких кар, слышала, как они ополчились против ее обидчика, против власти. И никто не брал в расчет тяжелые последствия, не думал о собственной участи, о родне, о женах и детях, о невестах, с тоской ждавших их, о старых родителях… Возможно, будь люди в одиночестве, каждый сам по себе, иной бы пораскинул умом, да и помалкивал. Но в такой тяжкий час никто из узников не дрогнул. Каждый выдержал испытание мужества. Понимали: не дай они отпора за первую обиду Хаджар, стерпи ее, завтра будет еще ужаснее, завтра может последовать посягательство, на честь Хаджар, и эта беда покроет их всех в глазах народа смертным позором!
