— К мистру Леону.
IV
НОЧНОЕ
Двор мистра Леона, не в пример другим дворам Греческой слободы, был обнесен высокой каменной оградой и снабжен огромными железными воротами; за оградой дома не было видно; по всей улице раздавались удары камня в железные ворота и разносился звонкий голос Ласкира. Напрасно, на дворе будто все вымерли; измученный Ласкир заметил, что калитка не плотно примыкает к воротам, и усиленными ударами надеялся победить ее. В это самое время прискакал Вася…
— Что ты делаешь, Митя?
— А! Это ты? Слезай проворней, помоги мне скорее разбить калитку… Я знаю обычаи этого лентяя: ночью ни за что не поднимешь! Что же ты, Вася?
— Сижу себе на лошади и тебе советую сделать то же. Все кончено.
— Умерла?
— Воскресла!
— Палеолог объявил ее при свидетелях невестой, и эта нечаянность была причиною, что она обеспамятовала…
— Сказки, князь!..
— Вся слобода знает и слышала! Мистр Иоганн при мне поздравлял Зою… Может быть, ты и теперь скажешь, что в теремах свадьбу сплели…
— Этому не бывать! Софья Фоминишна не позволит, будет бить челом государю…
— Эх, молодость зеленая! — с трудом удерживая коня, сказал Алмаз. — Бога ты не боишься, князь! Погубил ты тело мое грешное; Стромилову под плети отдал плоть мою старую; в терема и не показывайся, прямо ступай на конюшни государевы да перед Наумом-конюхом и ложись!.. Что у вас, глаз, что ли, нет? Ведь от солнышка уже и бахромки не видно, птицы спят, а вы тут ночью по чужим дворам шатаетесь… Как хочешь, князь, едем, а не то насильно повезу…
— Молчи, Алмаз! Чужие едут…
— То-то и беда, увидят, расскажут — поведут меня к Науму…
— Ну, ну! Едем, только молчи…
Ласкир поспешно вскочил на коня, и все трое тихо поехали по Московской дороге. Хотя и было уже довольно темно, но юноши могли рассмотреть всадников, ехавших к ним навстречу: их было двое. По всему было видно, что ехавший впереди был господин, а другой слуга. Еще можно было заметить, что оба были нерусские; первый был одет щегольски, перья развевались на его красивой шляпе; лошадь не шла под ним, а играла и, как животное разумное, сама остановилась у ворот мистра Леона. Всадник что-то сказал, ему отвечали из-за ограды, и он посмотрел на юношей, которые также наблюдали за этими ночными гостями…
— Я слышал, — тихо сказал Ласкир, — и не верил, но теперь начинаю подозревать, что у мистра Леона точно по ночам бывают недобрые сходбища…
— Ласкир, если ты мне друг, мы должны проникнуть к нему, узнать, что там делается. Может быть, там куют злое противу нас…
— Надо подумать!
— Чего тут думать — ясно, что тебя боялись пустить и что там сидят тайком. Видишь, ворота отворились, всадников впускают. За мной!..
— Ты с ума сошел. Тут надо иначе: надо бы перелезть через ограду с задней улицы, там, верно, сторожа нет, да пробраться садом под окна, или на крышу, или как ни есть вот этак… Но что скажет Алмаз?..
— Да что, Алмазу теперь все равно, — сказал старик. — Все одно поведут к Науму, вздуют: а если заправду поганый жидовин затевает какое зло, так не мешало бы его отправить к покойному Антону, живого сжечь…
— Он на всякое зло способен, — заметил Ласкир. — У нас люди верные толковали, что он нарочито залечил Меотаки, чтобы самому на Зое жениться…
— Ласкир! Он с неделю тому назад давал Леночке какое-то снадобье… Он говорил и Софье Фоминишне, что ей надо от кашля лечиться… Нечего тут рассуждать и медлить! Что будет, то будет, а я иду…
— И я…
— И я, — сказал Алмаз. — Постойте же, птенцы мои! Коли так, надо стариной тряхнуть. Вот теперь двадцать лет тому назад ровно, я в Казань охотником лазил… Где бы только лестницу достать…
— Не надо, — сказал Ласкир, поворачивая в переулок, — без лестницы дело обойдется. Только ты, Алмаз, крепко уцепись за ограду; я влезу на тебя, перейду на стену, а на стену, видишь, облокотились липы. Как помосту сойдем…
— Вишь, молодцы! — сказал Алмаз. И действительно, юноши очутились на ограде…
— Ну, а я? — спросил Алмаз.
— А ты у нас засада… Только, ради бога, отведи лошадей подальше…
— Глупый зверь, правда; ни с того ни с сего заржет, пожалуй, — я им подвяжу морды… Конь — друг человека; а из дружбы всякий труд не труден… Ну, коники мои…
Старик продолжал речь свою у чужого забора; лошади внимательно слушали, но, может быть, не его слова, а далекий шелест листьев, пробужденных ночным путешествием Васи и Ласкира. Юноши благополучно по сонным липам спустились в сад мистра Леона; действительно, с этой глухой стороны никто не ожидал посещения. Сад в этом месте простирался обширной липовой рощей, и по заглохшему виду, густой и высокой траве, недостатку дорожек можно было заключить, что эта часть сада была совершенно заброшена; юноши, не без труда пробираясь, натыкались на заросшие пни или скользили по траве, увлажненной росою. Роща редела; показались хоромы; кое-где сверкали искорки, обнаруживая, что в хоромах не спят и что ставни с этой стороны не совсем плотны. В глубоком молчании юноши осторожно приблизились к самому дому. Тихий разговор коснулся их слуха, разговаривали на висячем крыльце, что ныне называется балконом, или, лучше, террасой, потому что с боковой стороны лестница вела в сад… Изредка на крыльцо отворялись двери, на светлом пятне показывалась черная человеческая фигура, и двери запирались, и опять не было никого видно, но зато слышно, что число собеседников постоянно умножалось…
— Рыцарь Поппель, — по-итальянски сказал последний вошедший, и нетрудно было по голосу узнать Палеолога, — видел все земли христианские и всех монархов. Уверяет, будто бы теперь приехал в Москву, чтобы видеть Иоанна. Плут. Бьюсь об заклад — у него другая цель…
— Про то знают мистр Леон да Поппель, — сказал кто-то по-русски незнакомым голосом. — Мистр Леон не своим делом занимается; он не на двух, как говорят, а на десяти скамьях сидит, а все-таки провалится.
— Да, твоя правда! Мистр Леон и нас продаст, коли будет выгодно.
Двери отворились. Мистр Леон пригласил в комнаты, и тут только можно было заметить, что на крыльце было немало гостей. Все вошли в покой, и юноши, ничего не разведав, не знали, на что решиться. Но они зашли слишком далеко, чтобы воротиться. Отвага — спутница их возраста — повела их на лестницу. На крыльце никого не было, за дверьми ничего не было слышно. Князь Вася не вытерпел, отворил осторожно дверь: в этой комнате было пусто. Висячий итальянский светильник освещал софы и кувшины. Оставаться тут было бы опасно; идти вперед — неосторожно; так как тут было трое дверей, то князь, по какому-то инстинкту, повернул в правую. Такой же итальянский светильник освещал опочивальню Леона: роскошная постель, красивые шкафы, мягкие и низкие софы, ковры, вся утварь обличала в хозяине изящный вкус и расположение к неге… Не успели юноши осмотреться и ознакомиться с местностью, как послышался за дверьми разговор и громкий смех мистра Леона. Опасность изобретательна. Князь и Ласкир спрятались за кровать и совершенно закрылись шелковыми занавесками… Они не могли видеть, кто вошел с мистром Леоном.
— Рыцарь! — сказал по-итальянски мистр Леон. — Я не знаю, как благодарить тебя за честь, которую ты оказал бедному темному врачу…
— Кто врачует тело, у того в руках и разум больного… Я виделся с первым вашим боярином, но он столько же смыслит в политике, сколько я в новой кабале[13], которой теперь дурачат не только простой народ, но и людей знатных и ученых…
— Дурачат?
— Не о кабале речь, мистр Леон, а вот в чем дело: первый ваш боярин ничему не верит…
— И хорошо делает.
— Не знаю, хорошо ли, нет ли, только я привез письмо от Фредерика, боярин и этому письму не поверил…
— Смотря по тому, что там написано…
— Там написано, что я видел все христианские земли, хотел бы посмотреть и Московскую державу…
— И больше ничего не написано?
— Ничего! Дальше, как сам знаешь, император просит оказать мне покровительство и защиту.
— И ты хотел, благородный рыцарь, чтобы старая лисица молодой поверила? Может ли быть, чтобы одно любопытство привело тебя в Москву.
— Без сомнения! Европа полна именем Иоанна. При дворе венгерском московский монарх единственный предмет разговоров. Все дела его, особенно брак сына с принцессой, брак его самого с принцессой, — все это заставляет думать, что Иоанн желает сблизить Москву с немцами.
— А император — приобрести могущественного и верного союзника.
— Может быть…
— Зачем же не объясниться без обиняков? Беспокоить благородного рыцаря таким дальним и опасным путешествием. Если я угадал мысль твою, то не буду подражать твоей хитрости, откровенно скажу, что я улажу это дело; Патрикеев… Но и эта причина одна как-то не удовлетворяет моих соображений. Его величеству понравились два брака двух Иоаннов. Не имеете ли в виду третьего?.. Елене уже двенадцать; пока станем переписываться и обсылаться посольствами, пройдет два-три года, созреет невеста; готов ли жених?
