С конца XI в., в особенности со времени выступления Урбана II, постепенно складывалась своеобразная крестоносная вера, которой преисполнялось рыцарство: она совмещала религиозное самоотвержение с помыслами о щедрой земной награде - ею Бог возместит ратные усилия своих возлюбленных сынов. Такими двойственными мотивами была пронизана речь Урбана II в Клермоне, они же звучат во всех хрониках и в других текстах, сохранившихся от времени Первого Крестового похода. Спасение души и земное обогащение не противостояли друг другу, а дополняли одно другое. "Пусть увенчает двойная награда тех, кто (раньше) не щадил себя в ущерб своей плоти и душе", - говорил папа, приглашая рыцарей, вчерашних грабителей с большой дороги, овладеть богатствами врагов, иерусалимской землей, текущей медом и Млеком, даруя отпущение грехов и гарантируя небесное блаженство будущим ратоборцам христовым.
Современный итальянский ученый Дж. Микколи, анализируя сплетение религиозных и завоевательных, сопряженных с надеждой на реальное обогащение побуждений рыцарей, метко и остроумно характеризует это сочетание как бином крестоносной религии. Точнее было бы говорить о биноме крестоносной идеологии, поскольку в основе ценностных представлений крестоносцев лежали хотя и трансформированные применительно к условиям завоевательных войн на Востоке, но в конечном счете все же общехристианские воззрения, христианская идеология.
Свое полное развитие эта крестоносная идеология, т.е. совокупность взглядов, выработанных церковью и усвоенных воинами христовыми, относительно целей и содержания Крестовых походов, получит уже в XII-XIII вв., в процессе развертывания военно-колонизационного движения в Восточное Средиземноморье, осененного религиозными стягами. Тогда все пестрые компоненты этой идеологии превратятся в четкие ценностные стандарты, совокупность которых образует идейный арсенал церковной пропаганды всех Крестовых походов. Тут сольются воедино различные представления. С одной стороны, фантастическое, опиравшееся на "Откровение Иоанна" и писания отцов церкви (главным образом Августина Блаженного), учение о небесном Иерусалиме, или граде Божьем, достичь которого - высшее призвание истинного христианина (причем в глазах невежественного рыцаря небесный Иерусалим будет идентифицироваться с реальным, палестинским Иерусалимом). С другой стороны, к этому учению присоединится теория заслуг перед церковью, обеспечивающих милосердие Божье, которое отвращает кары Небес и, напротив, дает вечное спасение. Сюда добавится еще идея мученической, святой смерти в бою с "неверными" как вернейшего способа слияния души христианина с Богом и многое другое.
Эта идеология с самого начала являлась весьма могущественным фактором, облекавшим в религиозный покров действительные, вполне земные устремления рыцарей. Она окружала завоевательные побуждения ореолом святости в глазах самого рыцарства, конституировала Крестовый поход в качестве душеспасительного и в то же время захватнического предприятия. Рыцарям словно предлагалась убедительная мотивировка их действий, представлявшая собой своеобразную, по выражению австралийской исследовательницы-католички Морин Перселл (и, как она считает, неотразимую), "комбинацию духовного и мирского вознаграждения": первое папа дарует, второе - захват санкционирует. По мнению этой ученой дамы из ордена св. Анны, идея Крестового похода в ее столь двойственном обличье якобы стала "одной из плодотворнейших в истории человечества". С такой оценкой, конечно, нельзя согласиться, и мы увидим далее, каковы были истинные плоды развития и применения крестоносной идеологии. Верно в рассуждении М. Перселл лишь то, что психологически папство в лице Урбана II в самом деле сумело найти подход к феодалам, сумело затронуть струны, заставившие их сердца вздрогнуть, а тех, кто, по словам папы, "в былые времена сражался против братьев и сородичей", схватиться за меч, обратив его к цели, казавшейся исполненной великодушия и благородства.
Однако зажигательной речи Урбана II внимали не только рыцари и сеньоры. Ее слушал также изможденный от голода и исстрадавшийся в крепостной неволе деревенский люд. Нищие мужики больше всего хотели освободиться от гнета феодалов и именно потому мечтали об искупительном подвиге. Папа, желал он того или нет, в сущности, прямо указывал им теперь, в чем же должен заключаться этот подвиг. Разве не на их тяготы он намекал, говоря, что эта земля "едва прокармливает тех, кто ее обрабатывает"? Обещанием вечного спасения "мучеников", борцов за святое дело, а еще больше - разглагольствованиями о сказочном крае, текущем млеком и медом, папа взбудоражил и крестьянскую бедноту. Земля и воля - вот что чудилось в его речи обездоленным хлебопашцам и виноградарям. То и другое казалось им вполне достижимым: ведь папа, стремясь ускорить выступление рыцарей, чьи разбойничьи подвиги грозили благополучию и спокойствию крупных феодальных собственников, уверял будущих крестоносцев, что путь к Иерусалиму не длинен и достигнуть святого града не составит сколько-нибудь серьезных трудов. Быть может, он так думал и в самом деле: ведь представления об азиатских странах в Европе были в те времена еще очень смутными и в общем превратными; быть может, однако, папа умышленно преуменьшал перед еще менее, чем он сам, осведомленными слушателями тяготы предстоящего похода, понимая, что тысячам "безземельных" и бедняков-крестьян, которых теперь толкают на стезю Господню, грозит неизбежная гибель.
Как бы то ни было, клермонская речь Урбана II возымела действие, значительно превзошедшее его собственные ожидания и в какой-то мере даже не вполне соответствовавшее интересам феодальных инициаторов Крестового похода. О том, что возможность такого резонанса не исключена, догадывался, видимо, и сам папа, иначе он не стал бы увещевать слабых людей, не владеющих оружием, оставаться на месте: эти люди, говорил он, являются больше помехой, чем подкреплением, и представляют скорее бремя, нежели приносят пользу. Удержать бедноту, однако, было невозможно.
Что касается рыцарей и сеньоров, то здесь клич об освобождении Святой земли брошен был вполне удачно. Предшествующие события полностью подготовили феодалов к тому, чтобы подхватить его и ринуться на завоевание заморских стран с тем большим пылом, что, как постановил Клермонский собор, на крестоносцев, которые вернутся из похода, распространялись - сроком на три года (или даже на все время их отсутствия на родине) - условия "Божьего перемирия". Это означало, что церковь берет на себя защиту их семей и имущества. Таким образом, рыцари могли отправиться в путь, не испытывая волнения за своих домочадцев и достояние.
2.2. Поход бедноты
Тысячеустая молва быстро разнесла по всему Западу вплоть до морских островов вести о Клермонском соборе и предстоящем походе на Иерусалим. Сборы начались в первую очередь во Франции, поскольку именно там царила особо насыщенная религиозным возбуждением атмосфера. Ее накалу во многом содействовала проповедническая активность церковников. На другой день после произнесения своей речи папа Урбан II созвал епископов и поручил им "со всей душой и силой" развернуть проповедь Крестового похода у себя в церквах. Несколько позже подобного же рода миссию он специально возложил па некоторых наиболее влиятельных епископов и аббатов: одному поручалось проповедовать в долине Луары, другому - в Нормандии и т.д.
Сам Урбан II тоже остался во Франции, притом на целых восемь месяцев. За это время он побывал в Лиможе, Анжере, держал речи на церковных соборах в Type и Ниме, призывая к Крестовому походу. "Где бы он ни был, - пишет французский хронист, - везде он предписывал изготовлять кресты и отправляться к Иерусалиму, чтобы освободить его от турок [т.е. сельджуков. - М. З.]". Послания с такими же призывами были разосланы папой во Фландрию и в города Италии - Болонью и Геную.
Наряду с высокопоставленными церковными иерархами в пользу Крестового похода ратовали появившиеся в разных местах фанатически настроенные проповедники из монашеской братии и просто юродивые, звавшие слушателей в бой за христианские святыни. Крестовый поход, по их словам, Божеское, а не человеческое предприятие, в доказательство чего рассказывались всевозможные небылицы - о пророческих сновидениях, явлениях Христа, девы Марии, апостолов и святых, о небесных знамениях, якобы предвещавших грядущую битву христиан с поборниками ислама. Писавший в начале XII в., уже после Крестового похода, немецкий аббат-хронист Эккехард из Ауры, искренне убежденный в том, что иерусалимская война "предопределена была не столько людьми, сколько божественным соизволением", что она осуществилась в соответствии с библейскими предсказаниями, в десятой главе своего сочинения ("Об угнетении, освобождении и восстановлении святой Иерусалимской церкви") приводит длинный перечень чудес, случившихся в 1096 г., накануне похода. В этом своеобразном каталоге фигурируют и плывшие с запада на восток, а затем столкнувшиеся между собою кроваво-красные облака, и пятна, появившиеся на солнце, и стремглав пролетавшие кометы. Некий кюре сообщал пастве, будто лицезрел в небе двух сражающихся рыцарей; победил тот, который бился с большим крестом в руках. Толковали о слышавшемся в небесах грохоте битвы, о привидевшемся кому-то небесном граде, который, конечно, есть не что иное, как Иерусалим.
