— Жукову и Егору, — подсказал я.
— Ну, Жукова еще рано хвалить. Озорной больно, а вот тебе спасибо. За хорошую музыку.
— А я предлагаю, — вдруг сказала с места Настя, и я с ужасом ждал, что она сейчас предложит наказать нас за платок и раздразнивание быка. — Я предлагаю начислить ему трудодни за помощь в ликвидации ошибок снабженца колхоза!
Все захохотали. Настя покраснела, а я с радостью разглядел платок на ее плечах.
— И еще предлагаю выписывать ему за пользу, которую он еще принесет колхозу, сливки. Вон он какой худенький!
— Мне не надо сливок и трудодней, — сказал я, осмелев. — Это не моя музыка, а Бетховена. Скажите спасибо Бетховену. Он, глухой, сочинял для человечества! И хотел, чтобы мы были красивыми людьми. Жуков читал про это в книжке. А кибернетика — высшее достижение разума!.. — и в тот момент, когда я хотел пофантазировать насчет внедрения кибернетики в сельскую жизнь, голос у меня сорвался от волнения и пропали все слова.
Выручил меня Жуков. Он неожиданно вышел на сцену и тоже, волнуясь и часто заглядывая в бумажку, рассказал о наших опытах с музыкой и горохом и что из этого может выйти при полной звукофикации.
Потом он потребовал, чтобы ребят учили водить тракторы и машины, а в школе организовали кружок по кибернетике. Иначе и он, и многие другие убегут в город от скуки. Ребята и девчонки после этих слов закричали с мест:
— Давно пора!
— От вас не дождешься!
— Не желаем валяться на печи, как тыщу лет назад!
— Только обещаете!
Какая-то бабушка спросила у Жукова:
— А редиска будет расти под музыку?
Жуков хотел ответить, но ему помешала Настя, поднявшаяся на сцену. Она пообещала, что комсомольцы сотрут рано или поздно грань между городом и деревней, а я подумал: «С водопроводом плохо у них дело. Хуже, чем в древнем Риме!» — и вспомнил, как, опускаясь на дно, сначала звонко, потом все глуше гремит ведро, отскакивая от сруба колодца, и медленно вытягивается сухая цепь и становится влажной, и вот уже дышит на тебя студеным холодом подернутый рябью кружок воды…
«Водопровод необходим, конечно, а колодец можно оставить для удовольствия», — решил я.
Настя уже говорила про Бетховена:
— Я читала, как трудно было этому человеку. Он не слышал того, что писал, и того, о чем писал. Это страшно. И тогда ему не могли помочь. А теперь мы разве не можем помочь деду Аленкину? Тут звучала музыка, а он, бедняга, спрашивает: «Ась? Ась?» — До каких же пор он будет плохо слышать?
Я посмотрел на дедушку, сидевшего в первом ряду, который, приложив ладонь к уху, пытался разобрать, о чем это говорится со сцены.
— Почему мы ему ничего не подарили, когда он уходил на пенсию? Жалко было? Я предлагаю купить деду Аленкину слуховой аппарат. Он тоже хочет слышать то, что слышим мы: и музыку, и смех, и кукареку! Кроме того, дед работает сторожем в сельпо!
Тут снова все рассмеялись и без долгих слов подняли руки. И мы с Жуковым подняли, и дед Аленкин тоже поднял, даже не догадываясь, за что он проголосовал.
Настя отвела меня и Жукова за занавес и сказала:
— Мордай повеселел. У него аппетит появился. Наверно, оттого, что вы его красным дразнили. А если бы не повеселел, я бы вам за платок знаете что сделала? Тореадоры нашлись!
25
Встал археолог и, перекричав всех, попросил слова.
— Товарищи! Я на вашем интересном собрании человек посторонний. Однако пришел сюда специально для того, чтобы сказать вам: стыдно! Да! Не удивляйтесь! Стыдно. Здесь увлекательно фантазировали, но я буду говорить о прошлом. В пяти километрах отсюда на земле вашего колхоза находится уникальный памятник русской старины. Деревянная церковь XVI века.
Когда я увидел это чудо, оно звучало для меня, как песня, перед которой бессильно время… перед которой… Я не могу не волноваться. Вот мы слушали здесь великую музыку, и я чувствовал ваше волнение. А знаете, что такое архитектура? Это — застывшая музыка! Взгляните на нее так, как вы слушали Бетховена — от всей души, и не будет у вас слов, чтобы выразить это… эту… и у меня нет слов…
Короче говоря, через вашу деревню должна пройти хорошая дорога. Проектировщики хотят снести церковь. Они экономят средства. Бульдозером р-раз — и нету! Им, видите ли, невыгодно вести дорогу в объезд. Тихо! Успокойтесь, товарищи. Этого, конечно, не будет.
И вы не должны оставаться в стороне от защиты чудесного памятника. Не должны, чтобы не было вам стыдно перед своими потомками. Я предлагаю послать от имени всех телеграмму в газету о готовящемся варварстве!
Археолог сел, а мне очень захотелось взглянуть на застывшую музыку, и я подумал: «Дурак. Что я знал? Даже отказывался ходить в турпоходы по памятным местам».
Я оглянулся. Жукова нигде не было. «Может, он тоже варварствовал над памятником старины и понял, какое преступление делать это… и убежал… переживает, наверно».
Я собрал пластинки и проигрыватель, не дожидаясь конца выступления, незаметно вышел на улицу и присел на крыльцо.
После духоты было хорошо вдохнуть прохладный чистый воздух. В деревне стояла тишина. Только с пруда доносилось кваканье лягушек. И ночные бабочки под фонарем в желтом конусе света танцевали, тихо шурша крыльями.
«Какой день! Вот это день! Таких дней у меня еще не было в жизни!» — думал я, счастливый, жалея только о том, что рядом нет Жукова.
26
Домой из клуба мы шли вместе: я, дедушка, археолог и его коллега — очень милая девушка Рита.
Я это отметил, когда она, знакомясь со мной, с уважением сказала:
— Очень любопытно и очень трогательно вы экспериментируете. Такой малыш, а уже знаток человеческой души!
Эти слова слышал дедушка, и я был благодарен Рите за них, хотя никаким знатоком себя не считал. И за слово «малыш» я почти совсем не обиделся на нее.
Потом нас неожиданно догнал Сенашкин. Археолог извинился и отошел с Ритой в сторону. Сенашкин обнял дедушку и сказал:
— Ну, дед Степан! Весь век не забуду, как ты мне мозги вправил! Жива теперь душа, и все!
— Чур, так не пойдет! — возмутился я. — Это музыка с кибернетикой вправили вам мозги!
Действительно! Я волновался, ставя такой опыт, думал, что он первый в мире. Сенашкин сам сказал, что музыка совесть в нем пробудила и вдруг — на тебе.
— Верно, Егор! Так что и ты правильно рассудил. А деду твоему я сразу признался, — сказал Сенашкин.
— Я и без кибернетики управился с ним! — поддразнил меня дедушка.
— Нет! Нет! — возразил Сенашкин, наверно, для того, чтобы я не расстроился, — без кибернетики я бы так не понял насчет совести. Ты все «совесть, совесть!», а он «информация, как себя правильно вести… обратная связь». Он, брат, все как на ладони выложил. Голова — твой Егор!
— В меня пошел башкой! — гордо сказал дедушка.
Сенашкин ушел домой. Слова дедушки меня обрадовали. И вообще я успокоился; ведь музыка и кибернетика все-таки помогли! И еще как!
27
Мы остановились у калитки, поджидая Риту и археолога. Дедушка сказал, что они должны остаться у нас ночевать.
Когда все мы вошли в дом, Рита почему-то сказала, посмотрев на потолок, пол и стены.
— Сучки как глаза! Ах, вы, милые! Ах, вы, раскосые… добрые!
У археолога при этом был такой вид, как будто он остановился в удивлении перед прекрасным.
Я тоже посмотрел на сучки.
Посмотрел и хмыкнул, — сучки и вправду были похожи на глаза: и на прищуренные, с хитрецой, и на широко открытые, с большими зрачками, и на глупые, круглые, как у меня, трехмесячного, на фотографии, и на Ритины — красивые, с немного подведенными уголками…
— В каждом дереве душа есть, — сказал дедушка, подмигнув мне.
После ужина мы с археологом залезли на сеновал, легли рядом, но разговориться не могли. Только я спрашивал: «А как, по-вашему?» — он перебивал меня: «Тихо… тихо!» — и наконец сказал:
— Гармошка тоже чудо… Как выводит! Словно тоненькая струна между ней и моим сердцем… и страшно, если она разорвется. Вот ты, Егор, говорил о моделировании чувств в электронных машинах… Да какие там к черту машины, когда один человек не может смоделировать свое чувство в другом человеке! Бред! А почему? Ответь мне — почему?
— Машина-то сможет, а почему вы думаете, что человек не может?
— Ха… действительно, почему я так думаю? — растерялся археолог. — Ах, нет! Это — невозможно. Невозможно!
— А вы пробовали? Почему невозможно?
— Вот вырастешь, Егор, тогда узнаешь… Тогда ты узнаешь, что такое… Но давай спать.
У него, как у гармошки, у самого в голосе были страдания.
— Тогда скажите, в чем секрет музыки? — не отставал я.
— Я лично считаю, что она дарит нам ощущение бесконечности. Ведь так просто ее нельзя представить. Невозможно. И еще… помогает нам открывать в себе настоящие чувства… А каждое настоящее чувство, Егор, бесконечно… Увы! Это так.
