— Еще немного, и вы бы покончили с собой? Вас удержало искусство? — спросил я, вспомнив слова из завещания Бетховена, о которых, мне рассказал Жуков, когда мы после истории с Мордаем возвращались домой.
— Это не совсем так. Но в моем положении нельзя не сказать музыке спасибо.
— А почему музыка разная? Бетховен, Чайковский, и джаз, и гармошка… Гармошка от слова гармония? — спросил я.
— Сплю… сплю, — прошептал археолог, — не видать мне ответного чувства. Я скорей поверю, что его в машине смоделируют!
— Все же вы попробуйте. Это же интересно, смоделировать свое чувство в… том человеке. А не удастся — в другом, подумаешь! Вы только для опыта попробуйте!
Археолог ничего не ответил и заснул, наверное, для того, чтобы его не мучило бесконечное чувство…
«Хороший он человек. А влюбляться я лично никогда не буду. Зачем мне так мучиться?.. Но мама же полюбила моего отца. Как там они? Надо им написать, чтобы прислали пластинок. Напишу, что у меня появился волчий аппетит и лучший друг — Жуков… И что здесь «приют спокойствия, трудов и вдохновенья»… и что вырасту до осени… и вообще: почему бы мне не остаться в деревне… буду на лыжах в школу ходить, умываться снегом… Кружок бионики и кибернетики организуем. Тут полно бабочек, жуков и лягушек для опытов… Про Норда напишу, и про дедушку, и про археолога, и про Риту, и про Сенашкина… все напишу. А может, мне стать писателем или композитором?.. И моделировать в людях всякие бесконечные чувства? Археологу я помогу. И смоделирую в Рите ответное чувство. Все-таки с людьми легче, чем с машинами!» — подумал я и тоже уснул.
28
Проснулись мы все поздно и на пруд решили сходить вечером.
Дедушка и археолог дали мне денег и послали в сельпо за консервами.
По дороге я забежал к Жукову. Он возился с конурой Норда. Норд зарычал и рванулся с цепи, услышав мой голос.
— Цыц! Свой! — сказал Жуков и открыл мне калитку.
— Чем ты тут занялся?
— Вот, — Жуков показал на связку серых дощечек, с одной стороны обрезанных полукругом. — Дранка с церкви. Лемех называется. Отнесу обратно.
Я хотел сказать, что все возвращается на круги своя, но не сказал, — Жуков понимал это не хуже меня.
От конуры остался только каркас, и Норд грустно смотрел на него. Мне захотелось для начала смоделировать чувства в Норде.
— Норд! Мы тебе новую построим, — сказал я.
Норд зарычал.
— И не рычи. Я тебя люблю. Понимаешь, люблю, — говорил я, а сам думал, что вот так же и археологу нужно действовать. — Ты хороший пес. Ты самый красивый и умный пес на всем белом свете. Посмотри мне в глаза… не стесняйся. Я тебя люблю и ты меня люби… Если я уеду, честное слово, буду присылать тебе посылки с костями. Хочешь? Видишь, я тебя глажу, глажу. А ты? Дай лапу и будем друзьями навек! Ну, дай, дай… Норд вилял хвостом, внимательно слушал меня, но лапу не давал.
Жуков засмеялся, а Норд подошел и лизнул ему руку, а на меня взглянул виновато, словно говорил: «Ты уж прости».
«Да-а… Меня он никогда не полюбит больше, чем Жукова. И если у археолога такая же история — плохо его дело», — подумал я и сказал:
— Приходи через полчаса. Вместе пойдем церковь смотреть. Сеанс я сам проведу. И тебе помогу дранку нести.
— Приду, — сказал Жуков.
29
Когда я вернулся, археолог стоял на табуретке и с выражением, как будто читал стихи, говорил Рите и дедушке:
— Мало того, что орнамент наличников вырезан с большим художественным вкусом и безупречной геометричностью. Он еще и музыкален. Да! Музыкален! Смотря на него, вы чувствуете стройный и самобытный ритм рисунка. А какие переходы от одной темы к другой! Это — песня! А резьба карнизов как бы завершает ее легкой, изящной и лирической горизонталью! Я уж не говорю о главке с петушком… Не правда ли, Егор? — увидев меня, спросил археолог.
Я кивнул, хотя не успел как следует присмотреться к карнизам и почувствовать музыкальность наличников, и подумал: «Вам надо Рите с выражением говорить то, что я говорил Норду, и пытаться моделировать свое чувство. А так будете мучиться долго-долго… А изба дедушки красива… и правда, золотые руки у него…»
Позавтракав, дедушка, Рита и археолог пошли в правление узнать, отправлена ли телеграмма о варварстве. Я должен был догнать их на лесной дороге и успел прокрутить две пластинки, пока ждал Жукова. Горох на обеих грядках вытянулся после дождя. Может быть, мне так казалось, но стебли «джазового» были толще и зеленей и капельку повыше стеблей «симфонического». Я полюбовался ими, а потом подошел к стене сарая, на которой дедушка сделал отметку, хотел проверить: подрос ли я от рубки дров, тасканья воды, еды и беготни, но не проверил. «Лучше проверю под конец лета. Так интересней», — решил я, и, не дожидаясь Жукова, сам зашел за ним.
30
Он уже навьючил через плечо две связки дранок.
— Будем нести по очереди, — предложил я.
За деревню мы вышли огородами. Я понял, что Жукову неудобно показываться на глаза с похищенной дранкой.
До леса было недалеко. Над зеленым полем звонкими колокольчиками висели жаворонки, и казалось, что это ветер дергает их изредка за невидимую нитку то вверх, то вниз и раскачивает из стороны в сторону…
В лесу сразу стало темней и прохладней. Пришла моя очередь нести дранку, но тяжести я не замечал и все время спрашивал Жукова, как называются лесные цветы и травы.
А Норд кругами бегал по лесу, обследовал пни, закидывал голову, принюхивался, повизгивал от удовольствия, распугивал птиц, и вдруг ни с того ни с сего замирал, вытянув хвост стрелой и поджав переднюю лапу. И так же неожиданно срывался с места и принимался задумчиво жевать какую-то полезную для него травку…
А я слушал звуки леса: свист и щебет птиц, и треск сучков, и глухой вверху шум елей, и тихий переплеск осинника, и дрожащее дыхание березняка, и «тук-тук-тук» дятла, и шелушащуюся на ветру кору сосен.
— Я все думал: как птицы дорогу находят? — сказал Жуков. — Ведь они летят за тыщи километров. Ученые догадались? Ты не читал?
— Насчет ученых не знаю. Мне кажется, я сам догадался, верней, подумал. Вот смотри: перелетела однажды первая ласточка отсюда в Африку. Так? Допустим, здесь были тропики, а потом похолодало. Она летела и запоминала леса, моря, овраги, реки, горы и так далее. В Африке она перезимовала и полетела сюда обратно. И по наследству передала информацию о рельефе местности своим птенцам. А они своим. И пошло. И пошло, — сказал я.
— Ха! А почему она не осталась в Африке? Там же тепло! — спросил Жуков.
— Странно. «Почему?» Просто здесь ее родина!
В тот миг я не подумал, что для меня значит это слово, просто привел первое пришедшее на ум объяснение. Но вдруг почувствовал: ведь это все моя Родина! И поле, и тропка, и колокольчики жаворонков, и поляны в цветах, и лес, по которому ходили мои прадеды, и пруд, в котором они купались, и небо, в которое смотрели. И город, по которому я соскучился, и рельсы в розовой росе, и сухая паутинка, щекочущая щеки, и история, которую мы проходили. У меня в четвертом классе по истории были одни пятерки, но разве мое сердце сжалось хоть раз от теплоты и нежности, как сейчас от слова — Родина. Раньше оно говорило мне столько же, сколько слова: Австралия, Африка, только я знал, что наша Родина самая большая.
— Ты что встал как вкопанный? — толкнул меня Жуков.
— По-моему, — сказал я, — в нас тоже, как в птицах, есть информация всего-всего… И еще больше. Я читал, как один человек уехал за границу и умер от тоски по Родине. Забыл, как эта болезнь называется.
— Все равно я в город хочу, — сказал Жуков.
— Это — другое дело. Я, может, на Марс хочу. Но я знаю: теперь я на Марсе буду скучать по нашей деревне и к тому же по всей Земле.
— Ну, на Марсе и я буду скучать… Смотри! — Мы стояли на краю оврага. — Слушай!
— Родник? — спросил я, услышав тихое журчание.
— Ага! Тут речка Чистушка начинается.
Мы спустились вниз. Я скинул с плеча дранку и раздвинул кусты. Прямо передо мной в размытой песчаной воронке серебрился на солнце чистый, говорливый родник.
— И откуда здесь бензиновое пятно? — спросил я. Но это было не пятно, а всего-навсего радужно переливающиеся крылья стрекозки, приникшей к березовому сучку.
Норд уже жадно лакал воду, прищелкивая языком. И мы с Жуковым легли и склонились над родником, а родник все что-то говорил, журчал, нашептывал. Студеная вода ломила зубы, но отрываться от нее не хотелось.
— А знаешь, что они сделали с ним? — спросил Жуков. — С родником! С речкой Чистушкой! Километрах в пятнадцати недавно построили мыловаренный завод. Он свою грязь спускает в Чистушку. Ее даже стали звать Грязнушкой. Я сам искупался один раз, а потом с трудом отмылся. Их же мылом. Кто они после этого?
— Дедушка говорил, что берега чахнут и рыба гибнет… Значит, это правда?
