Газеты местные, как всегда в таких случаях, на первых своих полосах написали, что по всем характерным признакам это было заказное убийство и беспрецедентная криминальная разборка. А кто заказал, кто с Вовой разобрался и за что, газеты не написали. Поскольку они ничего этого не знали, им этого знать не положено.
Зара могла, конечно, тут же в профессию вернуться, её бы с руками и ногами оторвали. Такая, как Зара, на дороге не валяется. Да и связей у неё, без Вовы, в этом мире хватало во всех смыслах. Но ей захотелось повременить и отдохнуть малость от забот о хлебе насущном и вообще от всего. Деньги пока были, жилплощадь — не ахти какая, зато сама собой подвернулась. Почему б и не отдохнуть? Тем более жалко ей стало этого несчастного Шизофреника. Ещё там, на улице, когда она, выполняя задание, шла за ним по пятам, а он обернулся и сказал, что вооружён, запугать её хотел. Уже тогда она его почему-то пожалела, по-женски. А уж когда удалось ей в его квартиру войти, совсем нехорошо она себя почувствовала. С детства будучи брезгливой. Тараканы пешком по квартире ходят, никого не опасаясь, грязь кругом, запустение, пауки во всех углах развешены сверху донизу гирляндами. И запах такой, что без противогаза ни дыхнуть, ни охнуть — не запах, а прямо тебе аромат.
— Господи, как ты тут живёшь? — сказала Зара, войдя.
— Не смейте открывать окна, — сказал Шизофреник. — И сказал: — Вы зачем за мной следили и домой ко мне пришли? Чтобы зверски убить?
— Да кому ты на хрен нужен, — успокоила его, как могла, Зара, — за тебя ж, как за нормального, срок дадут, а к чему мне срок?
Шизофреник, видя, что Зара его не убивает, а, наоборот, с ним разговаривает, вроде немного расслабился и стал поспокойнее, но всё равно нервничал.
— Вы всё-таки учтите, — сказал он, — на всякий случай, что я вооружён.
— Учту, — сказала Зара, — учту. — И ещё она сказала: — У тебя пылесос есть? Или хоть тряпка половая?
Шизофреник, казалось, не понял, о чём его спрашивают, и не отреагировал на вопрос никак, только на вздохе вздрогнул. Тогда Зара сама пошла в туалет, нашла в углу заскорузлые какие-то штаны, ведро. Сначала вымыла ведро, потом с трудом запихнула туда затвердевшие, будто они были фанерными, штаны, размочила их и стала вывозить грязь. Но быстро установила, что штанов недостаточно, что тут одними штанами не обойтись.
Она сказала Шизофренику, чтоб ждал её, сходила на угол в магазин «Всё для дома» и приволокла щётку, швабру, моющих средств и дико вонючей гадости против насекомых вредителей.
Шизофреник, конечно, пытался её обратно не впустить, но она предусмотрительно захватила с собой ключ от входной двери. Он попробовал держать дверь руками, но Зара дёрнула как следует, и дверь распахнулась настежь, а Шизофреник вывалился по инерции на лестничную клетку.
— Пошли домой, горе луковое, — сказала Зара, поднимая его с бетонного пола. — Сколько можно тебя таскать? Ты ж не лёгкий. Хотя и худой, как лисапед.
Шизофреник послушно поднялся и послушно вошёл в квартиру. И забился в своё кресло, подняв колени и отгородившись ими от Зары и вообще от лишнего мира. Но стоило Заре нажать на разбрызгиватель антинасекомой жидкости, и он завопил:
— Ага, вы всё-таки меня травите, я так и знал, я знал.
Он схватил грязное, воняющее кислым, полотенце, намочил его под краном и закрыл лицо — чтобы через него, значит, дышать. С полотенца закапало на пол и быстро накапало лужу.
Зара, не обращая внимания на его вопли, продолжила тотальную дезинфекцию. А закончив, сказала:
— Пошли, выйдем на воздух. А то ещё чего доброго и правда подохнем. Вместе с тараканами и пауками.
Шизофреник бросил полотенце в лужу, захватил, стоявший в коридоре под вешалкой прутик, и выбежал из квартиры. Зара вышла за ним и заперла дверь на два оборота ключа. И с того дня осталась в этой квартире пожить. Поскольку услышала по радио, что Вову её грохнули, а значит, она ничем теперь ему не обязана и ничем не может помочь. Купила два комплекта постельного белья, полотенца и прочую хозяйственную лабуду, и осталась покуда.
И сейчас открыла вернувшемуся Бориске дверь, впустив его внутрь. И ещё подколола:
— Входите, — говорит, — папа, входите. И чувствуйте себя как дома.
И эта её неуместная ирония совсем уж Бориске не понравилась.
— Ты давай полегче, — сказал он девице, — с папой. А то видали мы таких.
— Каких? — спросила девица.
И так отчётливо она это спросила, что стало Бориске под рубахой не по себе.
14
И старику Йосифу, отцу Борискиному, тоже теперь не по себе было. Причём постоянно. Всё время, то есть днями и ночами. Потому что теперь Йосиф ни с кем не ругался, теперь он только сидел перед телевизором. Молча или разговаривая с котом. Можно сказать, сидел, не вставая. Хотя вставать ему так или иначе приходилось. К врачу, допустим, сходить — давление и сахар измерить — или в аптеку за лекарствами, или в магазин — продуктов купить. Себе и коту. Кота же кормить надо было по-прежнему сытно, коту всё равно, один Йосиф или не один, есть ему, с кем ругаться, или не с кем. Кот жрать требует не хуже пролетария — три раза в день железно. А если ему не дать, он кидается, хватает когтями за руки и отгрызает пальцы. Такая дрянь прожорливая и дикая. Зверь, а не кот, и кличка Малёк ни с какой стороны ему не соответствует. Ошибочно его так назвали Йосиф с женой, в его детстве. Они же не могли прозорливо предвидеть, что маленький пушистый котёнок вырастет в такого саблезубого монстра весом шесть килограммов, у которого только жратва будет на уме. Жена Йосифа, подозревала, что у него глисты завелись, у кота. А Йосиф её высмеивал, говоря:
— Ну откуда у кота, ни разу в жизни на улицу не вышедшего, глисты? Может, от тебя?
А теперь, когда жены у него не стало, Йосиф говорил коту:
— Вот помру и я, — говорил, — кто тебя тогда будет три раза в день кормить? Вопро-ос…
То есть заботы у Йосифа всё же были. Забот хватало.
Бориска отцу говорил:
— Ты б друзей каких-нибудь себе завёл из наших. Чтоб одному целыми днями не сидеть молчком.
А Йосиф логично ему отвечал:
— В старости, — отвечал, — нужны дети и внуки, а не друзья. Потому что друзья в старости ничем помочь не могут. Им или самим нужна помощь, или они умирают с тобой наперегонки, или вообще уже умерли. Раньше тебя.
А потом он, Бориска, взял и уехал, сволочь. После того, как жена Йосифа ни с того ни с сего умерла — не жилось ей, видите ли. А кто ещё у него был? Внук да невестка. От которой тот же самый Бориска второй раз ушёл к какой-то другой тётке, и, значит, невестка ничем, ни сном, как говорится, ни духом, Йосифу не обязана. Она же не родная ему в нынешних обстоятельствах невестка, а два раза бывшая. У внука, наверно, тоже свои дела неотложные и своя какая-нибудь жизнь и судьба.
Внук и раньше не слишком в гости к ним приходил, и когда бабка жива была. Он ещё ребёнком, бывало такое, придёт с родителями на какой-нибудь праздник вроде дня рождения или Дня металлурга и сразу начинает ныть и канючить — пошли домой, пошли отсюда, пошли. А тут совсем Йосиф забыл, когда его в последний раз видел. После того, как расселились они из общежития в разные социальные квартиры, так, пожалуй, и не видел его Йосиф. На похоронах бабки, правда, мелькнул внук перед глазами и исчез, ушёл наверно. Зарисовался для приличия, и ушёл. В городе, и то ни разу не встретился Йосиф со своим внуком. Хотя город, особенно если по российским масштабам судить, не слишком большую площадь и протяжённость имеет, и в его центре, вблизи основных магазинов, всех знакомых своих можно встретить, если часа полтора-два туда-сюда погулять. Другое дело, Йосиф и сам давно в этом самом центре не был и не гулял.
«Чего это я буду ни с того ни с сего гулять? — думал он. — И зачем? На баб смотреть, у которых лиловые трусы над штанами торчат, или на мужиков сопливых в футболках при нуле градусов? И чего они так любят голышом бегать? Никак закаляются на случай повторения зимы сорок второго года под Москвой».
Приблизительно так он думал о местных жителях. Но и то, что в центре шаталось полно русских, и везде слышалась русская речь, тоже Йосифа не радовало. Он ведь не только слышал родной язык, но и видел тех, кто на нём говорит. И главное — в отличие от немецкого — понимал, что именно говорят. И это сразу не радовало.
«Квасные русофилы, — ворчал старик Йосиф, — должны быть по гроб жизни обязаны Германии за то, что стала она принимать евреев и немцев — вон сколько всякого дерьма покинуло Россию. Тунеядцы, алкаши, воры, жульё, дураки — они же с дорогой душой в Германию рванули и тут осели. По-хорошему, когда немцы пригласили евреев к себе жить, евреи должны были бы содрогнуться. И они содрогнулись. Содрогнулись и поехали, а приехав, стали мирно и наивно мстить за своих. Если получалось, конечно, как-нибудь немцам нагадить. А немцы уже вроде и поняли, что погорячились, но не выкидывать же приехавших. Это же неполиткорректно получится, если выкинуть».
