сотоварищей. Черта эта такъ глубоко врѣзывается въ характеръ еврея съ дѣтства, что она не оставляетъ его и тогда, когда изъ сотоварища по хедеру онъ переходитъ въ сочлены по обществу. Еврей отдастъ послѣднюю рубаху своему пострадавшему собрату, раздѣлитъ съ нимъ послѣдній кусокъ хлѣба въ несчастіи, но проникнется ядовитою завистью и злобою, когда его собрату повезетъ въ жизни. Онъ собственноручно готовъ разрушить счастіе своего собрата, безъ всякой пользы для себя, лишь бы поставить его на ряду съ собою. У еврея, судьба — тотъ же злой, прихотливый меламедъ.
Учитель мой былъ доволенъ мною; я добросовѣстно высиживалъ свои уроки, и благодаря порядочной памяти, довольно плавно переводилъ библію на еврейскій жаргонъ. Я однакожъ сознавалъ, что ровно ничего не понимаю изъ того, что говорю; я попугайничалъ. Но все равно, лишь бы мной были довольны изрѣдка, впрочемъ; мнѣ доставались и пинки, и щипки, и затрещины, которые я вскорѣ научался переносить съ стоическимъ хладнокровіемъ. У насъ въ хедерѣ считалось позоромъ плакать отъ такихъ пустяковъ. Были такіе стоики, которые непосредственно послѣ трескучей пощечины, смѣялись со слезами на глазахъ. Мы мстили деспотизму учителя презрѣніемъ къ его костлявымъ дланямъ.
Между моими сотоварищами я преимущественно привязался къ одному блѣдному, бѣлолицому и голубоглазому мальчику, по имени Ерухиму. Меня очаровала его доброта, нѣжность и искренность. Я его полюбилъ какъ роднаго брата, и мы передавая другъ другу все, что таилось у насъ на душѣ. Жизнь мы сдѣлалась гораздо сноснѣе съ тѣхъ поръ, какъ я съ нимъ такъ тѣсно сошелся. У меня былъ другъ, скромный, сочувствующій, добрый, которому я передавалъ мои дѣтскія ощущенія и жаловался на судьбу, лишившую меня такъ рано материнской ласки, и предавшую въ руки жестокой, старой змѣи.
Ерухимъ познакомилъ меня заглазно съ его родителями, которыхъ онъ очень любилъ. Онъ мнѣ рисовалъ своего отца, какъ набожнаго и баснословно честнаго человѣка. Несмотря на его бѣдность и многочисленность семейства (у моего друга было нѣсколько братьевъ и сестеръ), онъ никогда не отсылалъ голодающаго, не накормивши его, и гдѣ только возникалъ вопросъ о поддержаніи обѣднѣвшаго семейства, онъ дни и ночи бѣгалъ безъ устали, и собиралъ копейками подаянія для нуждающихся, отрываясь отъ своихъ промышленныхъ занятій. Мать моего друга, по словамъ его, была красивая и тихая женщина, обожавшая своихъ дѣтей и посвятившая имъ свою жизнь цѣликомъ, а Ерухима она особенно любила и ласкала. Ерухимъ разсказалъ ей о нашей дружбѣ, и познакомилъ заглазно съ моей персоной и съ жалкимъ моимъ положеніемъ въ домѣ злыхъ стариковъ.
Одинъ изъ нашихъ товарищей не оказался однажды въ хедерѣ. Учитель бѣсновался и готовилъ ему одну изъ экстраординарныхъ экзекуцій, поглядывая часто на плетку, о трехъ наконечникахъ, висѣвшую на почетномъ мѣстѣ. Вдругъ отворяется дверь, и входитъ прислужникъ синагоги съ жестяной кружкой въ рукѣ.
— Подаяніе спасаетъ отъ смерти[30], процѣдилъ онъ сквозь зубы, монотоннымъ, безучастнымъ голосомъ.
— Кто умеръ? спросилъ съ такимъ же безучастіемъ учитель.
— Шмуль, лавочникъ. Это былъ отецъ отсутствующаго товарища нашего.
Учитель нахлобучилъ шапку и побѣжалъ въ домъ умершаго, проводить его туда, откуда не возвращаются больше.
Событіе это настроило насъ всѣхъ очень грустно. Я и Ерухимъ взобрались на нашъ любимый надпечникъ. Долго просидѣли мы молча, погрузившись въ грустныя думы о смерти и о ея послѣдствіяхъ.
— Ерухимъ! что было бы съ тобою, еслибы твоя мать умерла? спросилъ я его вдругъ.
Ерухимъ вздрогнулъ и поблѣднѣлъ: я его; какъ видно, поймалъ на этой самой мысли.
— Не говори этого, Сруликъ, ради Бога не говори! Еслибы мою бѣдную мать положили въ землю, я спрыгнулъ бы въ могилу въ ней, и умеръ бы тамъ. А ты? спросилъ онъ меня, помолчавъ немного.
— Я? право не знаю. Плакать, поплакалъ бы, а умереть — не захотѣлъ бы.
Давно уже наступила и прошла мрачная осень, съ ея туманами, дождями и утренней изморозью; давно уже свирѣпствовала зима, съ трескучими морозами и пронзительными вьюгами, леденившими мои уши и руки. Моя жизнь текла однообразно: утромъ рано брань старухи и молитва, потомъ походъ въ хедеръ, тамъ — зубреніе, брань, пинки учителя, походъ домой, молитва, тощій обѣдъ, брань старухи, молитва, походъ въ хедеръ, зубреніе, толчки, предъ вечеромъ молитва, отдыхъ на надпечникѣ, зубреніе, молитва, возвращеніе домой, молитва, холодный тощій ужинъ, молитва, брань старухи на сонъ грядущій, послѣдняя молитва предъ сномъ, и сонъ — на окованномъ сундукѣ. Вотъ порядокъ, измѣнявшійся только по субботамъ, прибавленіемъ лишняго чесночнаго блюда, лишнихъ молитвъ, и хожденія въ синагогу.
Отъ родителей нѣсколько разъ получались моимъ опекуномъ письма. Содержаніе этихъ писемъ относилось только къ тому, чтобы побудить мое рвеніе въ наукамъ. Ни одного нѣжнаго слова, ни малѣйшей надежды на скорое избавленіе. Я, наконецъ, сдѣлался совсѣмъ равнодушенъ и къ родителямъ и къ ихъ наставительнымъ посланіямъ. Я любилъ Ерухима, но не могъ не позавидовать ему: какъ бы мнѣ хотѣлось быть на его мѣстѣ. Впослѣдствіи, только тогда, когда его постигло неожиданное несчастіе, я пересталъ роптать на свою судьбу. Бѣдный Ерухимъ!
Въ свободныя минуты, когда я былъ дома — если учитель, желавшій сдѣлать изъ меня ученаго въ восемь лѣтъ, не мучилъ меня повтореніемъ надоѣвшихъ мнѣ уроковъ — самымъ пріятнымъ препровожденіемъ времени было для меня сидѣть у окна, смотрѣть въ пустынный, занесенный дворъ и — думать. О чемъ я думалъ такъ усердно, я теперь припомнить не могу; знаю только, что во мнѣ иногда шевелились не дѣтскіе вопросы и мечтанія. Крутая школа жизни видимо развивала меня, и заставляла шевелить недозрѣвшими мозгами. Учитель мой былъ не только ученымъ, но и знаменитымъ каббалистикомъ. У него имѣлись какія-то древнія, толстыя, страннаго, рыжеватаго переплета книги. Къ нему являлись часто евреи и еврейки, лечиться отъ вліянія дурнаго глаза и зубной боли. Онъ зналъ какія-то симпатическія и магическія средства отъ падучей болѣзни, умѣлъ зашоптывать зубную боль и заговаривать кровь. Повременамъ, лѣпилъ онъ изъ воску какія-то фигуры, что-то безпрестанно бормоча. Во время таинственной этой работы, совершавшейся всегда по вечерамъ, сварливая старуха притихала, и пугливыми глазами слѣдила за движеніемъ рукъ старика. Меня всегда высылали въ мою спальню, и заставляли слать. Мистическое настроеніе стариковъ всегда наводило на меня ужасъ. Я дрожалъ отъ страха, въ темной, пустой моей спальнѣ, на сундукѣ. Жаловаться некому было. Я плотно укрывался своей шубенкой, уткнувъ лицо въ подушку, и къ счастью, всегда скоро засыпалъ, и спалъ до утра непробудно. Учитель, въ минуты своей сообщительности, разсказывалъ мнѣ, что между его книгами находится одна, спасающая однимъ своимъ присутствіемъ отъ пожара. Къ другой книгѣ, невзрачной наружности, нельзя будто бы дотронуться тому, который постомъ, молитвой и
