с ним нужно быть на стрёме. Женя вообще довольно искренний человек, проблема только в том, что у него есть тюремная привычка вуалировать всё, что между вами по секрету и в целом нельзя спросить или сказать напрямую. Свой человечек поймёт, а не свой спокойно ответит совсем на другой вопрос, не подозревая, о чём его спрашивали. Разгадать его ребусы порой просто невозможно, и он меня ими страшно бесил. Поняв, что как подруга арестанта я безнадёжна, он стал меня тренировать. Сказал, что если его посадят снова и я приеду на свиданку, а он будет мне рассказывать за быт и за то, что мне привезти и сделать, то я не пойму ни хуя – и это катастрофа, потому что ну не прямо же ему мне сидеть диктовать. Так что нам нужно позаниматься. И вот он гонял меня по просторам зэковского иносказания: это было полезно, я и по жизни стала лучше понимать, чего он от меня хочет. Но это всё было уже потом, когда мы подружились, а подружились мы, когда он потерялся.
Мои знакомые презентовали альманах, который подшили из рассказов бывших заключённых, я хотела сходить бахнуть шампусика и заодно отвести к ним Женю. Такая арт-терапия, рассказы были не обязательно про зону, они там просто полгода читали всякое и писали – вместе. Я тогда ещё мало понимала в таких делах: до меня не очень доходило, что меньше всего на свете Жене хотелось бы попасть в компанию сидевших. Он чем-то таким занимался на сцене, вроде как пел: я думала, что всякое творческое движение должно ему нравиться. Чтобы его отвести, нужно было сначала найти и позвать. Тут и выяснилось, что Женька канул.
Я спросила у наших, не в курсе ли кто-нибудь, где он. Мне сказали, что беспокоиться не нужно, он иногда теряется. Меня это удивило – у нас всего-то было тогда человек двести постоянных клиентов, можно же было как-то присматривать, не случилось ли у них чего. Если бездомный попадает в больницу, то ему там что, приходится лежать две недели в уличном, без зубной щетки, шампуня и тапок? Забирают-то их чаще всего уже в совсем плачевном состоянии: пациент в бессознанке, никто не озабочен тем, чтобы прихватить с собой его шмот, тем более что рюкзаки, где как раз весь скарб и хранится, бывают сильно потрёпаны: никто не рвётся их трогать. В итоге это всё остаётся лежать там, где лежало: надёжные товарищи это подбирают и отдают потом вернувшемуся другу, ненадёжные – растаскивают. Это грустно, потому что в свёртках, сумках, рюкзаках, баулах и пакетах, которыми увешан бездомный, хранятся важные вещи: зарядки, бритвы, лекарства, еда, книги, инструменты, смена одежды, обувь, шарфы, варежки и шапки, и всё в таком духе. Документы, деньги, технику обычно при себе не держат, они лежат где-нибудь в безопасном месте; но некоторые таскают с собой и это, периодически оно всё теряется. Сумку же можно забыть по синьке и по болезни, ещё, когда ты бездомный, тебя обязательно время от времени будут грабить. В общем, хранение вещей – это ещё одна болезненная тема уличного быта.
Все же знали, что у Жени не очень хорошо идут дела с зависимостями. Было загадкой, почему всех это так мало занимало. Наш старший пожал плечами и объяснил, что ничего не может поделать, что он не знает Жениного номера. А всех остальных взять и прозвонить тоже совсем не поле перейти. «Мы должны дружить с ними, Ксюш, – говорил он мне, – дружить, а не чинить им жизни». Я ещё раз задумалась о том, что мы тогда вообще тут делаем, но постеснялась уточнить. Мне всё время казалось тогда, что другие ребята тут опытнее меня и что все они знают и понимают что-то такое, чего я пока не понимаю и не вижу, потому что меня ещё недостаточно помотало. Хоть убей, я не могла осознать, чем занята община и зачем она нужна. Я видела выхлоп только с работы отдельных волонтёров, которая у них происходила от НКО отдельно: там что-то решалось с жильём, с документами, с рехабом, с финансированием. Постепенно я тоже начала работать отдельно: сначала ещё пыталась делиться своими успехами и косяками и советоваться, но меня сильно шпыняли за самодеятельность. Помню, как один раз отвели за ширму и поговорили со мной о том, что бывает между мужчинами и женщинами, если они очень много общаются тет-а-тет. Я попыталась уточнить, стоит ли мне переживать, если речь идёт не столько о мужчинах и женщинах, сколько о бомжах и социальных работниках, и мне сказали, что переживать, чтобы не получилось не по-христиански, нужно почаще и не только об этом. В общем, я перестала рассказывать коллегам о том, чем я занимаюсь. Я осталась одна среди вопросов, в которых была некомпетентна.
4
Ну, как у меня с богом, это сложно сказать. Все началось с детства. У моих родителей была эта, их мать – бабушка. Вот она сильно в бога верила. Они меня когда усыновили, сразу крестили. Не помню этого, мелкий был. Помню только второе крещение, в Суздале. Боялся подойти к купели. Когда меня батюшка начал водой этой освящать, я очень хотел убежать. Но я стоял в трусах одних, так далеко не убежишь, знаешь ли.
Я его раньше очень любил, песни ему сочинял. Лежал в больнице с чем-то и напевал. Я до сих пор не знаю, как это – любить бога. Не могу объяснить. Я же больше воспринимаю на слух, на зрение. Когда слушаешь, как поют – баптисты там, католики тоже, – вот через это я проникаю, как бы обновляюсь и чувствую, что такое любовь. Ощущаю присутствие, что он есть, что он здесь. Начинаю плакать, разговаривать с ним. Хотя вроде и нет никого, и ты сам с собой разговариваешь – как будто в натуре ебанутый. Была у меня одна знакомая, звать её Анна Широченко. Она приезжала к нам в зону со своими романсами, пела про бога. Вот как раз так пела, как я сейчас рассказал. Мы с ней дружили очень одно время, как мать с сыном; я подарочки передавал её дочкам, они радовались, спрашивали, как там дядя Женя.
Меня часто бог бережёт. Я когда в тюрьме повесился, меня же из петли мусора вынули уже мёртвого, откачали там, все дела. Когда я вены перерезал, то же самое. Как-то уже здесь, в Москве, чуть не зарезали в подъезде: когда уже
