вот почти, какой-то мужик вышел и нас всех разогнал. Недавно вон я из окна выпал, со второго этажа: выпал на лицо, и ничего, только нос сломал.
Был ещё случай, когда я больше недели лежал в коме. А мне там казалось, что это было вечно. Я просто падал вниз, бесконечно, в темноте. Падал и плакал, и звал бога. Обещал, что посвящу ему всю жизнь. Вот он меня и вернул, видимо.
Один раз, когда я на зоне надышался, ко мне прилетели два голубя и принесли венок. Так с мучениками бывает. Я думаю, бог меня любит, но что такое любовь бога, я не знаю, хотя есть у меня такое чувство, что когда-то давно, когда я еще маленьким был, – знал.
А так я даже жил в детстве в монастыре. Ну как, сначала я жил с цыганами, только потом с монахами. Сбежал я как-то в очередной раз – ну что с меня возьмёшь, такой вот я бегунок, – и собирал денежку в городе. И возле часовни там стояла цыганка, попрошайничала вместе с ребёнком. Молдавская цыганка. Мы с ней познакомились, я ей рассказал всё, как оно есть. И она предложила пойти к ней домой. Ночевать было негде, и я пошёл. Мы к ней приехали, а там цыганский табор. И она, оказалось, завтра уезжает в Питер, к родным. И барон ихний, или как его – предложил с ней поехать. Объяснил, что там надо будет попрошайничать на инвалидной коляске, все дела. Ну и вечером мы сели на «Икарус» и поехали. Я там познакомился с семьёй. У них семья большая, кормились хорошо. Сын там ещё такой, очень похожий на меня. Ну или я на него. Меня с ним даже путали иногда. Мы с этим мальчиком хорошо подружились, мы с ним на полу рядом спали – народу там было много, больше спать было негде. В выходные мы веселились, бегали, покупали что-то вкусное. В будни приходилось работать. Там был и реальный инвалид, мужчина на коляске. Ещё была русская девочка, такая тоже молодая, все дела. И они сговорились, что эта девочка будет со мной ездить в метро. Я сяду на коляску, обернусь одеялом. Она меня будет возить, и мы будем попрошайничать.
Потом уже мне стали доверять ездить одному. Где-то я немножко подзатаривался: сто рублей, пятьдесят мог с общака скрысить. Так-то неплохо жили, но мне всё равно было так, не по себе. Как-то по пути в метро я увидел монаха, подъехал к нему и попросился поговорить. Рассказал всё, как есть, не говорил только, что я ходячий на самом деле. Он меня отвёз к себе домой, он за мной ухаживал, как за инвалидом. Созвонился с одной женщиной в Москве, она обещала меня забрать. Посадил меня на автобус и отправил к ней. Не помню, как её звали. Сама там придумаешь. Она меня сразу отвезла к себе, я опять соврал, что я инвалид. И мы договорились, что я поживу в какой-то церкви. Она мне дала с собой денежку, отвезла туда. Меня там уже ждали. Батюшка нас встретил, меня определил в келью. Это в Подмосковье было, в селе Ям, от Домодедова ехать туда. Сейчас там женский монастырь, а раньше была церковь. И вот я там жил-жил, исповедовался, причащался. Ко мне хорошо относились, я устал обманывать, ну прям кошки в душе скреблись. Долго думал, как бы так всё поправить. Ну и как-то раз такой встаю перед ними перед всеми на ноги и говорю: «О, чудо». Я вылечился, все дела. Естественно, мне никто не поверил. Меня, как бы сказать, попросили удалиться. Вот так я и был с цыганскими ребятками, так что кое-чего знаю про цыган.
4.1
Чтобы найти Женю, пришлось пошуршать: поспрашивав тут и там, я узнала, что Женя в больнице. На днях он прибегал в пижамке поздороваться на раздачу на Таганку, по слухам, что-то он там себе сжёг – то ли лицо, то ли почки. В любом случае, получалось неутешительно. «Весь перемотанный, ужос, – объяснила мне тётка с таганской палатки – это есть у нас тоже такая инициатива. – Из больницы текает, но ночует там, отсыпается: туда ему звякай». Я позвонила в больницу, мне там рассказали, что есть такой, да, переведён из реанимации в челюстно-лицевую хирургию, можно заходить со стольких до таких. Я поехала навещать. По пути крутила в голове, как ловко я его приободрю, если вдруг там не хватает чего-то на лице: выходило, правда, не так уж ловко, как хотелось бы. Что сказать симпатичному мальчику, если он сжёг себе половину еболета, я не знала, случись такое со мной, меня бы вряд ли что-нибудь утешило.
Я помнила Женечку крепеньким, с личиком, слегка припухшим от мороза и постоянной долбёжки: а когда я зашла в палату, он показался мне совсем беленьким и маленьким. Такое бывает, когда впервые видишь бездомного без верхней одежды, в одной футболке: это только в нескольких свитерах и фуфайках они выглядят крупно. С лица сошли отёки, оно всё вытянулось и заострилось: а главное, было целым. Оказалось, резали Женьке по шее. Он был очень рад меня видеть, настрелял сигареток и показал вскрытый абсцесс, хотя я и не выражала особого энтузиазма на это поглядеть. Я потом к нему ещё ездила, и мы бегали из больнички попить кофе. Он спрашивал, почему я работаю с бездомными и кто я по жизни, и немного рассказывал про себя. У него была трудная история, я её плохо переваривала и не понимала, как лучше реагировать. Он чувствовал, что я перегружаюсь, и дарил мне шапки. Женя любит раздавать вещи, это какой-то его авторский способ проникать в частную жизнь другого человека. У меня одно время была для его подарков отдельная полка. Он отдавал мне шапки, я отнекивалась, а он убеждал меня, что не вшивый и брезговать им не нужно. Когда мы первый раз пошли пить кофе, я подумала: раз мы собираемся сотрудничать, то нужна капелька доверия. Был только один способ прочекать Женьку на вшивость – не на ту, которая могла бы помешать нам меняться шапками, на серьёзную, нравственную:
– Женя, – говорю я, – пригляди-ка за сумочкой, я писать хочу.
Жека смутился, но обещал приглядывать. Я решила, что если вернусь и ни Жени, ни сумочки не найду, то всё, не получится у нас ресоциализации. Он же меня там как-то по-своему проверял, и мне тоже было нужно. В толчке
