Мы еще были в нескольких саженях от дяди, когда я впервые увидел его в один из мимолетных проблесков полусвета среди окружающей тьмы этой черной ночи. Он стоял за парапетом с откинутой назад головой и тянул из бутылки, которую он держал обеими руками. Когда он отнял бутылку от рта, он увидел и узнал нас, в знак чего махнул нам рукой.
— Разве он пьет? — крикнул я Рори.
— О, он всегда напивается, когда ветер ревет, — отвечал Рори на таких же высоких нотах, потому что иначе ничего нельзя было бы здесь расслышать.
— Стало быть… и в феврале… он тоже был пьян? — допрашивал я.
Рорино «да» несказанно обрадовало меня. Значит, и убийство он совершил не хладнокровно, не с заранее обдуманным расчетом; это, вероятно, было сделано под воздействием пьяного безумия, которое могло служить оправданием даже на суде. Значит, дядя мой был просто опасный помешанный, если хотите, а не жестокий и низкий преступник, как я того опасался. Но что за странное место для попойки! Какой ужасный порок развился у дяди, да еще при какой невероятной обстановке предавался он ему, бедняга! Я всегда считал пьянство диким и почти страшным наслаждением, опасной и безобразной страстью, скорее демонической, чем человеческой; но пьянство здесь, в такую страшную минуту! Среди всего этого невероятного хаоса разбушевавшихся и обезумевших стихий и волн стоять с затуманенной головой, в которой все стучит и клокочет, как там, на Русте, со спотыкающимися ногами на краю бездны, на волосок от смерти, и ловить жадным ухом звуки, возвещающие гибель человеческих жизней, — это казалось мне совершенно невероятным, положительно невозможным для такого человека как дядя, суеверного, верящего в проклятия и возмездие и постоянно преследуемого мрачными опасениями и беспочвенными страхами. А между тем это было так. И когда мы добрались наконец до вершины и очутились под защитой парапета и могли отдохнуть и перевести дух, я увидел, что глаза его светились недобрым блеском и как-то зловеще сверкали в темноте.
— А что, Чарли, человече, ведь это великолепно, не так ли? Посмотри-ка на них, как они пляшут! — крикнул он мне и потащил меня к самому краю обрыва, висевшего над черной бездной, откуда доносился оглушительный шум и подымались до нас целые облака белой пены. — Гляди на них, человече! Смотри, как они пляшут сегодня чертовски! А?
Слово «чертовски» он произнес с особым смаком, и мне показалось, что и самое слово, и та манера, какой оно было произнесено, одинаково соответствовали данному моменту и разыгрывающейся на наших глазах сцене.
— Это они вот о той шхуне, — продолжал дядя, и его тоненький визгливый голосок явственно слышался здесь, в прикрытии, за парапетом. — И видишь то судно — оно все ближе… все ближе подходит… да, все ближе и ближе!.. И они там, на судне, знают… все хорошо знают, что их песенка спета… И знаешь, Чарли, мой славный парень, ведь они все там пьяны… все пьяны, говорю я тебе!.. Все мертвецки пьяны! И на «Крист-Анне» они тоже все были пьяны под конец, поверь мне; никто не может тонуть в море не напившись! Без водки тут никак нельзя!.. Да ты не разевай рта, разве ты что-нибудь можешь знать об этом! — вдруг крикнул он в припадке беспричинного гнева. — Я тебе говорю, что быть этого не может! Они не осмелятся без водки; смелости у них не хватит утонуть без нее… На вот, хлебни! — добавил он, протягивая мне бутылку.
Я хотел было отказаться, но Рори украдкой дернул меня, как бы желая предостеречь, да и сам я уже передумал на этот счет, и потому, взяв из рук дяди бутылку, не только хорошенько хлебнул из нее, но успел еще и выплеснуть значительную долю ее содержимого. Это был чистый спирт, от которого у меня захватило дыхание так, что я едва мог проглотить его. Дядя не обратил внимания на убыль в бутылке, но снова, закинув назад голову, стал тянуть из нее до тех пор, пока не выпил все до последней капли, а затем, громко рассмеявшись, он швырнул пустую бутылку «Веселым Ребятам», которые как будто нарочно шумно рванулись вперед, чтобы поймать ее налету.
— Гей, чертовы ребята! — крикнул он. — Вот на вашу долю!.. Может, вы завтра добрее станете.
И вдруг из черного мрака ночи — не далее как в двухстах шагах от нас, — в момент, когда ветер на минуту затих, мы явственно услышали человеческий голос, резкий и отчетливый. Но в то же мгновение ветер с диким воем налетел на мыс, Руст заревел и забурлил оглушительно и «Веселые Ребята» бешено заплясали с каким-то диким озлоблением. Но все же мы слышали звук этого голоса, и он продолжал звучать у нас в ушах, и мы знали, что обреченное на гибель судно переживает свою предсмертную агонию, что оно гибнет в нескольких саженях от нас, и что мы слышали голос его командира, отдававшего последние приказания. Сбившись в кучу у самого края утеса, мы с напряжением ловили каждый звук, и все чувства и ощущения наши сводились к одному безумно мучительному ожиданию неизбежной развязки… Но нам пришлось долго ждать, и эти бесконечные минуты казались нам годами. И вот на одно краткое мгновение мы увидели шхуну на фоне громадного столба сверкающей белой пены. Я как сейчас вижу ее с убранными парусами, с болтающимся, сорванным гротом, в тот момент, когда мачта тяжело рухнула на палубу; я как сейчас вижу черный силуэт злосчастного судна, и мне кажется, что я различаю на нем темную фигуру человека, склонившегося над рулем. Но все это минутное видение исчезло с быстротой молнии. Тот же вал, что так высоко поднял его на свой гребень, — он же и поглотил злополучное судно и похоронил его навеки в бездонной пучине морской. Душераздирающий предсмертный крик слившихся в один вопль десятков человеческих голосов огласил воздух, но был тотчас же заглушён треском и шумом и ревом «Веселых Ребят». Так разыгрался в одно мгновение последний акт этой тяжелой трагедии: мощное судно со всем его достоянием и, быть может, даже с лампой, горевшей еще в каюте в последний момент, со всеми этими человеческими жизнями, столь драгоценными для их близких и родных и уж, во всяком случае, ценными для них самих, — все это в одно мгновение пошло ко дну среди водоворота бушующих волн. Все они канули в вечность точно сон. А ветер все еще продолжал свирепствовать и шуметь, и холодные бездушные волны продолжали нагонять друг друга, сшибаться, перескакивать и раскатываться там, на Русте, как будто ничего не случилось.
Долго ли мы там пролежали все трое, прижимаясь друг к другу, безмолвные и неподвижные, — этого я не знаю, но думаю, что долго. Наконец мы один за другим, почти механически сползли вниз под защиту земляного парапета. И в то время, как я лежал там совершенно разбитый и не вполне сознавая, что со мной, с вяло бьющимся сердцем и мутящимися мыслями, я услышал, как дядя мой бормотал что-то вполголоса совершенно изменившимся печальным голосом:
— Так бороться, как им пришлось, беднягам… так бороться… так тяжело бороться… да… да… — И вдруг он начал плакаться: — И все то добро пропало… все пропало!.. И никому не достанется, потому что судно затонуло среди «Веселых Ребят», вместо того, чтобы выброситься на берег… как «Christ-Anna». — И это имя все снова и снова возвращалось в его бреду, и он каждый раз произносил его с ужасом и содроганием.
А буря между тем быстро начинала стихать. Через каких-нибудь полчаса ветер, неистовствовавший и ревевший, как бешеный зверь, спал до легкого ветерка, и вместе с тем пошел холодный, тяжелый, шлепающий дождь. Вероятно я тогда заснул, а когда я пришел в себя, промокший, прозябший, почти окоченевший, с тяжелой головой и разбитым телом, на небе уже начался день, серый, сырой, неприятный день. Ветер дул слабыми капризными порывами, прилив окончился. Руст был сравнительно вялый, точно сонный, и только сильно ударявший о берег прибой на всем протяжении побережья Ароса свидетельствовал еще о свирепствовавшей всю ночь буре.
ГЛАВА V
Человек, вышедший из моря
Рори направился домой, чтобы обогреться и поесть; но дядя захотел непременно обследовать все побережье Ароса, и я счел своим долгом сопровождать его повсюду. Теперь он был кроток и спокоен, но, видимо, сильно ослабел; ноги у него дрожали, чувствовался полный упадок сил, физических и умственных. С настойчивостью ребенка он продолжал свое обследование, спускался до самого подножья скал, бежал за отступающим прибоем. Малейшая разбитая доска или обрывок снасти казались ему сокровищами, ради которых стоило подвергать опасности свою жизнь. Видеть, как он едва держась на своих слабых, дрожащих ногах, ежеминутно подвергался опасности быть унесенным прибоем или попасть в предательскую волчью яму, поросшую бурьяном среди скал, приводило меня в ужас. Моя рука постоянно была готова ухватить его, поддержать и удержать за куртку, когда он падал или спотыкался; мало того, я помогал ему вытаскивать из воды всякие ни на что не нужные и ни к чему не пригодные щепки, рискуя ежеминутно быть подхваченным волной. Нянька, сопровождающая семилетнего ребенка, не могла бы сделать больше.
