Турбаевские ходоки были на второй же день арестованы на шляху, у переправы через Ворсклу, и отправлены в градижскую тюрьму. В ту же тюрьму вскоре был посажен арестованный в Лубнах Осип Коробка. Его судили, обвинили в подстрекательстве к бунту и приговорили к наказанию плетьми на месте преступления, то-есть в Турбаях. Но ехать туда для исполнения приговора никто не решался, и Коробка оставлен был сидеть до общего суда над турбаевцами.
Остапьевский помещик Петр Федорович Базилевский, похоронив братьев и сестру, поднял невероятный шум. Он немедленно собрался в дорогу и поскакал в Петербург с огромной жалобой к царице. Екатерина передала дело всесильному вершителю судеб государственных — Потемкину. Базилевский повернул обратно и вместе с другими братьями стал осаждать любимца царицы многочисленными прошениями о розыске и наказании убийц, и даже об уничтожении села Турбаи.
Потемкин, будучи человеком властным, стяжательным и неостановимо жестоким в проведении мгновенно возникавших широких планов, решил воспользоваться этим случаем для увеличения своего собственного богатства: он хотел выкупить турбаевцев у Базилевских казенными деньгами и переселить на свои южные заднепровские земли.
Но начался дунайский поход против турок. Потемкин как главнокомандующий отправился в действующую армию, в Бессарабию, и турбаевское дело осталось в неопределенном положении. Наследники убитых, четыре брата Базилевских, засыпали правительственные и судебные учреждения жалобами, пустили в ход и подкупы, и связи, и всяческие иные средства, чтобы добиться строжайшей кары для Турбаев. В конце концов своей неотступной назойливостыо они надоели всем, — и разбирательство преступления пошло обычным в те времена медленным ходом.
Но старший из Базилевских, полковник Петр Федорович, был неутомим: он придумывал и изобретал способы беспощадной, самой жгучей и злой мести, какую можно было бы пустить в ход, не дожидаясь официальной расправы за убийство.
Однажды в Остапье на барский, двор пришел вертлявый человек и просил доложить барину, что хочет поговорить с ним по нужнейшему делу. Человек был невысок ростом, боек, скор на слово и огненно рыж. Особенно ослепительной, но какой-то неверной, жуликоватой казалась клочковатая размашистая борода. Вселяли необъяснимое беспокойство и его голубые бегающие глаза — мутные, мышиные — в вывороченных, кровянистых, как сырое мясо, веках. Когда вошел Базилевский, человек суетливо сорвал с головы шапчонку и угодливо закланялся:
— Осмелюсь побеспокоить, я казенный откупщик по питейному делу, Красноглазов, — сами изволите видеть, прозвище по причине глаз моих. У меня ваша милость, есть планец, вроде изобретения — свести до нитки село Турбаи, пролившее братцев ваших родную, единоутробную кровь. Если пожелаете, буду служить вам верой и правдой, на полную силу мозгов моих.
Полковник Базилевский встрепенулся, присмотрелся пристально, зажегся привычным злорадным чувством, увел Красноглазова в кабинет и начал подробно расспрашивать про план. Неутихающая жажда мести жила в нем, как тлеющий уголь, он с пламенным упорством лелеял в себе мечту об уничтожении Турбаев.
—…Турбаевцы, ваша милость, держатся громадой, кучкой, семьей, надо их разбить, надо вражду и распрю там посеять, чтобы они сами себя съели, — торопливым, тусклым, ехидно вкрадчивым тенорком затараторил Красноглазов. — Вы спросите, каким средством? Есть такое! Есть. Самое сильное, — сильней его не придумаешь: водочка! Она, матушка, из них зверей поделает, доносам-ябедам научит и в нищету обратит.
— Что же ты, накачивать их будешь, что ли?
— Зачем накачивать? Вы только доверьтесь, ваша милость, а я уж сумею, я уж такие сеточки да силки расставлю, — от меня не уйдут. Будьте покойны. Сначала, благословясь, один шинок открою, приманю, потом — другой, а потом, глядишь, с божьей помощью, и третий. Куда ни пойдешь, — везде шинок, везде хмельное веселье. Вот тут-то и пойдет дым коромыслом.
Долго совещался Базилевский с откупщиком, долго уговаривался об условиях. Наконец согласились, сладились, и Красноглазов отправился в Турбаи.
И вот, словно грибы после дождя, один за другим выросли на селе три шинковых дома, выросли незаметно среди мглы и смуты трудных, глухих дней. Вино полилось рекой, по исключительной дешевке, отпускалось в кредит, без денег, в счет будущих урожаев и заработков. Началось беззастенчивое спаивание народа. А цель у Красноглазова была своя, тайная, корыстная, приобретательская: он хотел завладеть теми огромными богатствами, какие остались после убитых Базилевских и хранились громадой в кованых сундуках, в складах — под печатями и замками. Эти богатства, словно клад, не давали ему покоя. Постепенно, вкрадчиво, с видом доброжелательского недоумения, стал он среди хмельного шума и гама в шинках заводить тихие речи с теми из пьющих, кто победнее да погорячей нравом:
— Для кого вы бережете панское добро? А?.. Неужели прямо в рай за бережливость норовите угодить?.. Ах, чудаки-святые! Ведь приедут судьи, — все отнимут, все отпишут наследникам…
Речи эти были как яд. Они возбуждали сомнения, волновали, озлобляли людей против атамана, против тех, кто в вихре событий выдвинулся стойкостью, рассудительностью, бесстрашием. Некоторые начали громко высказывать недовольство:
— Чье же это добро в панских сундуках? Разве не наше? Разве не нашими мозолями, не нашим потом нажили себе все это, Базилевские?
Им отзывались другие, вспоминавшие еще не исчезнувшую горечь обид:
— Девять лет мы работали на кровопийц наших… За что? Хоть копейку, хоть грош какой-нибудь расколотый за это видели?..
— А сколько горя-издевательства натерпелись…
— Помните, как они скот наш отбирали, когда нас на крепостную линию стали гнуть?
— Грабили, подлецы, как разбойники! Кто лес наш за греблей вырубил? Кто сено забрал, что в копнах уже на хорольском поймище стояло?..
Все больше и больше становилось сторонников раздела помещичьего имущества.
— Да мы же сами себя погубим, если панские деньги, как дураки, в сундуках хранить будем! Я спрашиваю: властей надо подмазывать, не скупясь и ничего не жалея, чтобы они нашему делу легкий оборот дали? Суду за снисхождение нужно заплатить?.. Чем мы заплатим? Какими достатками? А тут, можно сказать, несметные тысячи у нас же в руках, в своем кулаке зажаты, и мы их, как собаку на сене, держим. Что же это, правильно?.. Да если с умом взяться, если хороший ход найти, — мы за эти денежки могли бы так дело повернуть, что совсем никакого суда не было бы. За такие тысячи и Потемкина купить можно…
Но атаман и громадянские главари стояли на своем: надо доказать правительству, что турбаевцы не разбойники, не воры, не грабители, что они ищут правды, что только наглые издевательства и притеснения, как в черную яму, толкнули их на кровопролитие.
Тогда ночью, осенью, молодые ребята напали на погреб, где хранились иностранные вина, разбили дверь и перепились вдребезги. Иностранных вин оказалось мало: на следующую ночь был взломан винокуренный амбар, — и пьянство шумом, гульбой, криками, бесшабашными песнями, нелепыми драками на целую неделю захлестнуло село.
Однако случилось такое, что переломило последнюю стойкость турбаевцев.
Из Киева донеслись слухи, что какие-то ретивые начальники из наместнического правления собираются до суда послать в Турбаи воинскую команду для поголовной порки жителей. Тогда атаман Цапко отступил от своего первоначального плана и в сентябре месяце 1790 года два раза в присутствии громады доставал из кладовых деньги. Эти деньги выборные старики по осенней распутице дважды переносили в Киев и пересыпали в чьи-то бездонные, ненасытные карманы.
Так прошло два года после убийства Базилевских.
Постепенно турбаевцы стали уже успокаиваться, думая, что, может быть, высшие власти действительно поняли, что именно Базилевские и подкупленный ими нижний земский голтвянский суд, выезжавший в Турбаи, своим поведением вызвали убийство. Рождалась надежда, что дело заглохнет, зарастет бурьяном канцелярской переписки и забудется, особенно после того, как крупная многотысячная взятка тяжело опустилась в недра наместнического правления.
Но, как на грех, произошел административный передел губерний, и Полтавщина с Турбаями отошла к новому — екатеринославскому наместничеству. Полковник Базилевский и его три брата с особым рвением начали донимать новое начальство бесчисленными жалобами и напоминаниями. Турбаевское дело вновь стало во всей своей остроте и, словно черная туча, жутко надвигалось на село.
Громада послала двух ходоков в Екатеринослав. Ходоки узнали там о происках и домогательствах-наследников Базилевских, требовавших снести с лица земли село Турбаи и даже самое имя это уничтожить, чтобы никто о нем не слыхал и не помнил. Узнали также, что будто бы Потемкин, назначая екатеринославским наместником своего приверженца Коховского, передал ему и турбаевское дело с наказом переселить село на дальние глухие земли — в безводную степь, которую он надеялся при помощи бесплатных рабочих рук превратить в жилой край. Итти к Потемкину, умолять о защите и о перемене решения оказалось невозможным, так как любимец царицы неожиданно умер где-то в бессарабских степях, — и его наказ подлежал теперь непременному исполнению.
