Связывалась со всеми знакомыми, которые его знали, но никто понятия не имел, где он сейчас и что с ним.
Ее муж ничего не знал, и это сводило ее с ума — ведь ей казалось, что он должен был хотя бы что-нибудь заподозрить, устроить сцену, жаловаться, пригрозить выгнать ее на улицу. Она пришла к заключению, что все международные телефонные станции, почта, подруги, должно быть, подкуплены им, симулировавшим безразличие. Она продала подаренные на свадьбу драгоценности и купила билет за океан, но кто-то убедил ее в том, что Америка — это огромнейшая территория, и не имеет никакого смысла ехать туда, если точно не знаешь, что ты ищешь.
Однажды после обеда она решила прилечь, страдая от любви так, как никогда прежде — даже в те времена, когда ей пришлось вернуться в тоскливую повседневность Любляны. Всю ту ночь и весь следующий день она провела в комнате. А потом еще один. На третий день муж вызвал врача — как он был любезен! Как заботлив! Неужели этот человек не понимал, что Зедка пыталась встретиться с другим, совершить прелюбодеяние, сменить свою жизнь уважаемой замужней женщины на жизнь обыкновенной тайной любовницы, навсегда покинуть Любляну, дом, детей?
Пришел врач. С нею случился нервный припадок, она заперла дверь на ключ и вновь открыла, лишь когда он ушел. Неделю спустя у нее не было желания даже ходить в туалет, и она стала отправлять физиологические надобности в кровати. Она уже не думала, голова была наполнена обрывками воспоминаний о человеке, который — она была убеждена — тоже ее искал, но не мог найти.
Муж, великодушный донельзя, менял ей простыни, гладил по голове, говорил, что все будет хорошо. Дети не появлялись в комнате с тех пор, как однажды она без всякой причины дала одному из них пощечину, а потом встала на колени, целовала ему ноги, моля о прощении, разорвала на себе в клочья ночную рубашку в знак отчаяния и покаяния.
Прошла еще одна неделя, в течение которой она плевала в подаваемую ей пищу, иногда возвращалась в эту реальность и снова покидала ее, целые ночи была на ногах и целыми днями спала. В ее комнату вошли без стука два человека. Один из них держал ее, другой сделал укол, и…
Проснулась она в Виллете.
Депрессия, — говорил врач ее мужу. — Причины порой самые банальные.
Например, в ее организме просто может не хватать химического вещества — серотонина.
С потолка палаты Зедка увидела фельдшера, входящего со шприцем в руке.
Девушка, в отчаянии от ее пустого взгляда, неподвижно сидела на месте, пытаясь говорить с ее телом. В какой-то момент Зедка подумала, не рассказать ли ей обо всем, что происходит, но затем передумала. Люди никогда не верят тому, что им рассказывают, они должны до всего дойти сами.
Фельдшер сделал ей инъекцию глюкозы, и, словно ведомая огромной рукой, ее душа спустилась с потолка палаты, пронеслась по черному туннелю и вернулась в тело.
— Привет, Вероника.
У девушки был испуганный вид.
— С тобой все в порядке?
— Да. К счастью, мне удалось пережить все эти опасные процедуры, но это больше не повторится.
— Откуда ты знаешь? Здесь никто не считается с желаниями пациентов.
Зедка знала, потому что в астральном теле она побывала в кабинете самого доктора Игоря.
— Я не могу объяснить откуда, я просто знаю. Помнишь первый вопрос, который я тебе задала?
— Да, ты спросила меня, знаю ли я, что значит быть сумасшедшей.
— Совершенно верно. На этот раз я не буду рассказывать никаких историй.
Я просто скажу тебе, что сумасшествие — это неспособность передать другим свое восприятие. Как будто ты в чужой стране — все видишь, понимаешь, что вокруг тебя происходит, но не в состоянии объясниться и получить помощь, поскольку не понимаешь языка, на котором там говорят.
— Всем нам приходилось чувствовать такое.
— Просто все мы в той или иной мере сумасшедшие.
Небо в окне за решеткой было усеяно звездами, а за горами всходил узкий серп растущей луны. Поэтам нравилась полная луна, о такой луне они писали тысячи стихов, а Вероника любила молодой месяц, ведь ему было куда расти, прибавляться в размерах, наполняться светом, прежде чем он снова неуклонно начнет стареть.
Ей хотелось подойти к пианино в холле и отпраздновать такую ночь запомнившейся со времен колледжа прекрасной сонатой. Глядя на небо, Вероника ощущала неописуемую благодать, как будто бесконечность Вселенной доказывала и ее собственную вечность. Но от исполнения желания ее отделяли стальная дверь и женщина, бесконечно читавшая свою книгу. Да и кто играет на пианино так поздно, ведь она помешает спать всем вокруг.
Вероника рассмеялась. Вокруг были палаты, заполненные чокнутыми, а эти сумасшедшие, в свою очередь, заполнены снотворным.
Между тем ощущение благодати сохранялось. Она встала и подошла к кровати Зедки, но та спала глубоким сном — наверное, непросто прийти в себя после той ужасной процедуры.
— Вернитесь в постель, — сказала медсестра. — Хорошим девочкам снятся ангелочки или возлюбленные.
— Я вам не ребенок. Я не какая-нибудь тихая помешанная, которая всего боится. Я — буйная, у меня бывают истерические припадки, когда мне дела нет ни до собственной жизни, ни до жизни других. А как раз сегодня у меня припадок. Я посмотрела на луну, и мне хочется с кем-нибудь поговорить.
Медсестра покосилась на Веронику, удивленная ее реакцией.
— Вы меня боитесь? — настаивала Вероника. — До смерти мне остались один-два дня. Что мне терять?
— Почему бы тебе, деточка, не прогуляться и не дать мне дочитать книгу?
— Потому что я — в тюрьме, где говорю сейчас с надзирательницей, которая делает вид, будто читает книгу, только для того, чтобы показать, какая она умная, а на самом деле следит за каждым движением в палате и хранит ключи от двери, словно какое-нибудь сокровище. Есть правила для персонала, и она им следует, потому что так может продемонстрировать власть, которой в повседневной жизни, с мужем и детьми, у нее нет.
Вероника дрожала, сама не понимая отчего.
— Ключи? — переспросила медсестра. — Дверь всегда открыта. Какой мне смысл запираться здесь, со сборищем душевнобольных!
Как так — дверь открыта? На днях я хотела отсюда выйти, а эта женщина не сводила с меня глаз до самого туалета. Что она говорит?
— Не принимайте мои слова всерьез, — продолжала медсестра. — На самом деле у нас нет необходимости в строгом надзоре: имеются снотворные. Что это вы дрожите? Замерзли?
— Не знаю. Кажется, что-то неладно с сердцем.
— Если уж вам так хочется — пожалуйста, можете пойти проветриться.
— Честно говоря, мне бы хотелось поиграть на пианино.
— Палаты далеко от холла, так что вы никого не побеспокоите. Играйте, если вам хочется.
Дрожь Вероники перешла в тихие, робкие, приглушенные рыдания. Она стала на колени и, склонив голову на грудь медсестры, расплакалась навзрыд.
Медсестра, отложив книгу, гладила ее волосы, чтобы сама собой прошла волна охватившей Веронику печали. Так они и сидели вдвоем почти полчаса: одна плакала и плакала, другая пыталась ее утешить, не расспрашивая о причине слез.
Наконец рыдания стихли. Медсестра помогла Веронике подняться с колен и под руку довела до двери.
— У меня дочь почти вашего возраста. Когда вас сюда привезли, под всеми этими капельницами, я удивилась, с чего бы это такая красивая, молодая девушка, у которой вся жизнь впереди, вдруг решила покончить с собой. Потом поползли слухи: письмо, которое вы оставили, — мне, кстати, не слишком верится, что оно и есть причина вашей попытки самоубийства, — а также считанные дни, отведенные вам болезнью сердца. У меня из головы не выходила собственная дочь: а вдруг и она решится на что-нибудь подобное?
Откуда вообще берутся люди, которые идут против естественного закона жизни — бороться за выживание любой ценой?
— Вот поэтому я и плакала сейчас, — сказала Вероника. — Приняв таблетки, я хотела убить в самой себе ту, кого презирала. Я не думала о том, что внутри меня есть другие Вероники, которых я так и не сумела полюбить.
— А что заставляет человека презирать самого себя?
— Наверное, трусость. Или вечная боязнь провала, страх не оправдать возложенных на тебя надежд. Ведь еще совсем недавно мне было так весело; я забыла о своем смертном приговоре. А когда снова вспомнила ситуацию, в которую угодила, я ужаснулась.
Медсестра открыла дверь, и Вероника вышла.
Как вообще ей в голову пришло о таком спросить? Чего она хочет — понять, почему я плакала? Неужели не ясно, что я совершенно нормальный человек, у меня те же желания и страхи, что и у всех людей, и такой вопрос — учитывая, что дела мои безнадежны, — может попросту повергнуть в отчаяние?
Проходя по коридорам, погруженным в больничный полумрак, Вероника думала о том, что теперь уже слишком поздно: ей не удастся справиться с собственным страхом.
Нельзя терять самообладание. Если уж я на что-то решилась, то нужно идти до конца.
