Истолкование пословиц, употребляемых в переносном значении, в прямом смысле может приводить к курьёзам. Один из них В. И. Даль продемонстрировал на примере пословицы Не выноси сор из избы. Эта пословица, – иронизировал он, – «объявлена бессмыслицею, потому что нельзя же, хоть изредка, не выметать сору, и хороша-де будет изба, коли из неё никогда сору не выносить» (Пословицы русского народа. Сборник В. И. Даля в трёх томах. Т. 1. М., 1993. С. 14).
Пословицы, употребляемые в переносном значении, в какой-то степени сохраняют и прямое значение, хотя переносное значение в них и преобладает над прямым.
Возьмём, например, пословицу Рыба гниёт с головы. Под головой здесь имеется в виду власть. Между тем от ассоциации с прямым значением и в этом случае никуда не скрыться. Вот почему метафорические пословицы, как и метонимические, обладает двойственной смысловой природой.
Двойственная природа характерна для любой метафоры. Если мужчины называют любимых женщин словами кисонька, рыбонька, ласточка, ланюшка и т. п., то они имеют в виду, разумеется, не животных, а женщин, но ассоциации с соответственными животными в какой-то мере сохраняются. Это делает метафорическое значение двойственным.
Подобным образом обстоит дело и с метафорическими пословицами: когда мы слышим пословицу Рыба гниёт с головы от ассоциации с рыбой никуда не уйдёшь, хотя в ней речь идёт вовсе не о рыбе, а о гнилом руководстве. Но из этой же пословицы можно извлечь и прямой смысл, поскольку рыба действительно гниёт с головы.
О двойственной смысловой природе пословиц, употребляемых в переносном смысле, писал В. И. Даль: «"Нужда научит калачи есть", как притча, истолкована была верно: нужда заставит работать, промышлять. "Голь мудрена, нужда на выдумки торовата" – она даст ума и, коли не было ржаного хлеба, доведёт до того, что будет и пшеничный. Но есть тут и прямой смысл: нужда домашняя заставит идти на заработки. "Промеж сохи и бороны не ухоронишься; ищи хлеб дома, а подати на стороне"; куда? Первое дело на Волгу, в бурлаки; это и поныне ещё статья, а до пароходства это был коренной, и притом разгульный, промысел десяти губерний; на Волге же, миновав Самару приходишь на калач (булка, пирог, калач, пшеничный хлеб). Верховым бурлакам это в диковину, и они-то, отцы и деды нынешних, сложили эту пословицу» (там же. С. 14).
Подобные примеры свидетельствуют, с одной стороны, о том, что из пословиц с переносным значением следует не только переносный смысл, но в какой-то мере и прямой, а с другой стороны, о том, что переносное значение у пословиц формировалось на основе прямого.
Чаще всего пословицы употребляются в метафорическом смысле. Это говорит об их обобщающей силе, которая сформировалась в результате применения пословиц ко множеству подобных ситуаций. Их употребление по отношению к таким ситуациям в конечном счёте обогащало их смысл. Всё в большей и большей степени он вмещал в себя коллективный опыт. Однако далеко не все пословицы сохранились в народной памяти. Многие из них устарели, а другие навсегда канули в Лету. Сохранились актуальные. Они подытоживают для нас прошлый народный опыт.
Н. В. Гоголь писал в связи с этим: «Пословица не есть какое-нибудь вперёд поданное мнение или предположение о деле, но уже подведённый итог делу, отстой уже перебродивших и кончившихся событий, окончательное извлечение силы дела из всех сторон его, а не из одной» (Гоголь Н. В. Собрание сочинений в шести томах. Т. 6. М., 1950. С. 146).
Ритмическая организация, рифма, антитетичность, параллелизм, метафоричность и т. д. – формально-языковые особенности пословиц. Но если мы обратимся к их содержательным особенностям, то, кроме обобщённости, о которой я говорил выше, мы обнаружим, по крайней мере, ещё три их важнейших особенности – назидательность, ёмкость смысла и всеохватность.
Назидательность и смысловую ёмкость пословицы я хочу продемонстрировать на истолковании пословицы Яйца курицу не учат нашим великим критиком Дмитрием Ивановичем Писаревым (1840–1868). Ему понадобился довольно большой текст, чтобы проникнуть в назидательную и ёмкую глубину её смысла. При этом двадцатичетырёхлетний критик оценивает этот смысл с явной иронией, на её примере показывая нам, что пословицу, как и любое другое мудрое высказывание, нельзя превращать в абсолютную догму. Её справедливость имеет свои границы.
В очерке «Мотивы русской драмы» (1864), посвящённом анализу драмы А. Н. Островского «Гроза», Д. И. Писарев писал: «"Яйца курицу не учат", – говорит наш народ, и так эта поговорка ему по душе пришлась, что он твердит её с утра до вечера, словами и поступками, от моря и до моря. И передаёт он её потомству, как священное наследство, и благодарное потомство, пользуясь ею в свою очередь, созидает на ней величественное здание семейного чинопочитания. И поговорка эта не теряет своей силы, потому что она всегда употребляется кстати; а кстати, потому, что её употребляют только старшие члены семейства, которые не могут ошибаться, которые всегда оказываются правыми и которые, следовательно, всегда действуют благодетельно и рассуждают поучительно. Ты – яйцо бессознательное и должен пребывать в своей безответной невинности до тех пор, пока сам не сделаешься курицею. Таким образом пятидесятилетние куры рассуждают с тридцатилетними яйцами, которые с пелёнок выучились понимать и чувствовать всё, что так коротко и так величественно внушает им бессмертная поговорка. Великое изречение народной мудрости действительно выражает в четырёх словах весь принцип нашей семейной жизни. Принцип этот действует ещё с полною силою в тех слоях нашего народа, которые считаются чисто русскими» (Писарев Д. И. Литературная критика в трёх томах. Т. 1. М, 1981. С. 337–338).
Если мы обратимся не к отдельным пословицам, а ко всему пословичному дискурсу, то обнаружим его всеохватность. Она состоит в том, что в своей совокупности пословицы охватывают все этажи мироздания – физическую природу, живую природу, психику и культуру. В своём единстве они составляют не что иное, как мир.
В пословицах отражена картина мира того или иного народа. Мы можем прочитать об этом ещё у К. Д. Ушинского. Он указывал, что в пословицах «отразились все стороны жизни народа: домашняя, семейная, полевая, лесная, общественная; его потребности, привычки, его взгляды на природу, на людей, на значения всех явлений жизни» (Прохоров Ю. Е. Пословица // Русский язык. Энциклопедия. Гл. ред. Ф. П. Филин. М., 1979. С. 219).
Возникает вопрос: к разновидностям какого типа картины мира следует относить пословичную картину мира?
В нашей науке сложился уверенный ответ на этот вопрос: пословичную картину мира следует относить к языковой картине мира. Такой ответ мы найдём в исследованиях пословичной картины мира у Т. Ф. Гришенковой, О. М. Казаковой, Г. Е. Исабековой, Н. А. Погребной, Н. М. Локтеоновой, С. Р. Сомоевой, Г. А. Форманюк и др.
Отнесение пословичной картины мира к языку имеет вполне резонную подоплёку: пословицы, подобно словам, хранятся в языковой памяти того или иного народа. Причём эта картина мира – плод обыденного познания, а языковая картина мира в целом есть не что иное, как представление о мире, сложившееся в обыденном сознании и закреплённое в языке того или иного народа.
Пословичную картину мира следует расценивать как особую разновидность языковой картины мира. При этом очень важно помнить, что языковая картина мира стала формироваться раньше других картин мира.
Превращение австралопитеков (наших животных предков) в хабилисов (первых людей) началось в Восточной Африке 2,5 миллиона лет назад. С этого времени мы можем начинать отсчёт человеческой истории. Она шла по пути всё большего и большего очеловечения наших предков. Мерой этого очеловечения является культура. Иначе говоря, человек в той мере становится человеком, в какой ему удаётся усвоить и продолжить культуру, в которой ему довелось жить. Вот почему термины эволюция человека и эволюция культуры – синонимы (см. подр.: Даниленко В. П. От животного – к человеку. Введение в эволюционную этику. СПб., 2015).
Эволюция культуры началась со способности наших предков к орудийной и языковой деятельности. Игнорируя первую из них, В. Гумбольдт писал: «Язык тесно переплетается с духовным развитием человечества и сопутствует ему на каждой ступени его локального прогресса или регресса, отражая в себе каждую стадию культуры. Но есть такая древность, в которой мы не видим на месте культуры ничего, кроме языка, и вместо того, чтобы просто сопутствовать духовному развитию, он замещает его» (Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1984. С. 48–49).
В языке следует видеть тот фундамент, на котором формировались другие продукты духовной культуры. Мы можем сказать и иначе: религиозные, художественные, нравственные и прочие картины мира первоначально формировались на основе языковой картины мира.
