Ведь группы разведчиков уже проникали на западные окраины города.
А команда саперов, которую создали по распоряжению Гитлера, чтобы разрушить московский Кремль, уже выдвинулась на передний край…
Голос Хойзингера окреп, полковник начал говорить об успехах первых месяцев войны на Востоке.
— Только в сражениях под Минском, Вязьмой и Киевом было взято около полутора миллионов русских солдат и офицеров, попавших в окружение.
Хойзингер привел цифры из приказа Гитлера перед решающим наступлением на Москву. Приказ остался невыполненным, но преувеличенные цифры русских потерь вселяли уверенность в близком исходе войны — пленных захвачено два миллиона четыреста тысяч, танков взято семнадцать тысяч пятьсот, орудий одна тысяча шестьсот, самолетов четырнадцать тысяч. В приказе приводились астрономические цифры советских потерь.
Гитлер поморщился — эти цифры нужны только Геббельсу для пропаганды. Но он промолчал.
Хойзингер продолжал. Он согласен с господином имперским министром иностранных дел Риббентропом, который категорически заявил, что русские потерпели такое поражение, от которого они уже не смогут оправиться…
И тем не менее через две недели после такого заявления Риббентропа русские начали свое декабрьское наступление под Москвой. Оно причинило большие неприятности.
Указка в руках полковника, скользившая так уверенно по карте, вдруг замерла и опустилась. Хойзингеру предстояло сказать самое трудное. Он вытер платком пересохшие губы.
— Как известно, в ноябрьских боях выполнить поставленную задачу нам не удалось, — выдавил из себя Хойзингер. — Контрнаступление русских под Москвой вынудило наши части несколько отойти и закрепиться на новых рубежах.
Наступило тягостное молчание. Хойзингер закончил доклад, но Гитлер продолжал обкусывать палец. Наконец он справился с заусенцем. Поднял голову:
— Все-таки чем же вызвано наше отступление?
Хойзингер молчал. Пусть отвечает кто-то другой — тот же Гальдер. Он всегда рвется первым докладывать Гитлеру об успехах и прячется в кусты, когда надо говорить о неприятных вещах. Поручает ему, Хойзингеру, выкручиваться из затруднительных положений и подставляет его под неистовый гнев фюрера. Будто Хойзингер громоотвод…
— Кто же мне ответит? — Гитлер обвел присутствующих тяжелым взглядом и остановился на Гальдере.
Начальник штаба сухопутных войск поднялся:
— Из-за суровых морозов, мой фюрер, солдаты покидают окопы, не могут выдержать и уходят в деревни. Поэтому в линии фронта образуются бреши…
Опять морозы! Это вывело Гитлера из себя. Он уже снял за провал зимнего наступления командующего сухопутными силами Браухича и принял на себя пост главкома, сменил многих генералов, в том числе фон Бока. Вообще генералы, вместо того чтобы брать Москву, неотвязно твердили о том, что надо отступить за Днепр и с весны начать новое наступление. Гитлер категорически возражал. Теперь все начинается снова.
— Морозы? — переспросил Гитлер. Он сказал это вполголоса и сразу перешел на истерический крик. — А на русских морозы не действуют? Русские могут сидеть в окопах?! Они что, не мерзнут? Ерунда!.. Надо уметь командовать или хотя бы беспрекословно выполнять мои приказания… Я принял командование вермахтом не для того, чтобы кто-то подрывал мой престиж! Я не допущу этого… Не допущу!.. Я приказал отдать под суд генерала Геппнера за самовольное отступление. Я разжалую его в ефрейторы. Так будет с каждым. Зарубите это на носу!.. Уходите!.. Не хочу никого слушать!
Генералы поднялись с мест, но Гитлер движением руки остановил их. Он заговорил тише:
— Останьтесь… В наступившем году мы закончим то, в чем отказала нам судьба в году прошлом. Международная ситуация складывается в нашу пользу. Япония вступила и войну с Америкой. Это нам на руку. Но решающая задача остается прежней — сокрушить Россию, И я сокрушу ее. Смертельный удар мы нанесем в том случае, если отрежем противника от кавказской нефти, от кубанского хлеба, лишим его промышленных районов. Эти поразит русских сильнее, чем удар под Москвой… У вас другая точка зрения, генерал Гальдер?
— Нет, нет, — торопливо ответил Гальдер. — Я только предполагал нанести основной удар по русским силам, которые защищают Москву. Но если…
Гальдер тоже был сторонником временного отхода германских войск от Москвы. Временно — на зиму. Теперь он тоже считал, что генеральный штаб допустил ошибку, не подготовив зимнего обмундирования. Браухич, Паулюс оказались правы. Но ведь все утверждали, что солдатам не понадобится зимняя одежда, что к рождеству они будут дома. О том же прожужжал все уши Геббельс. Но теперь об этом вспоминать нечего. Надо во всем соглашаться с Гитлером Гальдер стоял, вытянувшись по-солдатски. Кончики пальцев его дрожали.
— Москву мы возьмем, — продолжал Гитлер. — Но представьте себе, какие перспективы откроются перед нами, когда летом наши армии будут стоять на огромной дуге Батум — Баку — Сталинград — Воронеж. — Гитлер больше не упоминал о молниеносном поражении Советской России в шесть-восемь недель. — Москву мы обойдем с тыла. В то же время с новых позиций мы сможем послать экспедиционные корпуса куда нам заблагорассудится к Персидскому заливу или за Уральские горы. Мы будем хозяевами положения… Я не вижу иной операции, которая открывала бы такие перспективы. Прошу генеральный штаб разработать стратегический план операции. Используйте мою идею. Генерал Гальдер, я обращаюсь прежде всего к вам.
— Яволь! — Гальдер вскинул голову. — К разработке операции приступим немедленно…
В январе 1942 года в Вольфшанце, в ставке Гитлера, был намечен в общих чертах план предстоящего летнего наступления на советском фронте.
Глава пятая
1
Полковник Сошальский выполнил просьбу Андрея. Зимой, в начале января, с подвернувшейся оказией он переслал в Москву его полевую сумку и кое-какие личные вещи, уложенные в старенький фибровый чемоданчик. Отправил он и официальное извещение, в котором говорилось, что «старший политрук Воронцов А. Н. в ноябре месяце 1941 года пропал без вести». К этому времени Зина успела вернуться из эвакуации. В отъезде она была недолго. Осенью вместе с Вовкой уехала к матери, но как только немцев отогнали от Москвы, она заторопилась обратно. Тревожные сводки Информбюро, когда что ни день появлялись новые направления — Гомельское, Смоленское, Киевское, — сменились наконец сообщениями о первых победах. В газетах перечислялись огромные трофеи, захваченные под Москвой нашими войсками, печатали фотографии, на которых изображались брошенные противником танки, орудия, трупы, запорошенные снегом. Зине казалось, что война теперь вот-вот кончится. Впрочем, многим хотелось думать, что будет именно так.
Конечно, в памяти сохранился ее панический страх, вызванный первыми налетами на город, бомбардировками Москвы, бесконечными воздушными тревогами, бессонными ночами, слухами, которыми обменивались люди в тесноте бомбоубежищ. В Зининых ушах еще долго стоял тревожный, шаркающий топот ног по асфальту за ее окнами в арбатском переулке. Она просыпалась на рассвете от рева сирен, хватала сонного Вовку и тоже бежала, охваченная страхом, торопливо стучала каблучками по тротуару вместе с другими.
У входа в метро на Арбатской площади толпа бегущих становилась гуще, люди старались быстрее укрыться под сводами метрополитена. В тоннелях было тесно и неприютно, но безопасно. Сестры в белых халатах раздавали детям бутылочки с молочной смесью и киселем. Они перешагивали через сидящих на шпалах, выбирая место, куда можно ступить ногой, и протягивали матерям проволочные корзинки с теплыми бутылочками. Это было очень трогательно — теплые бутылочки для детей в бомбоубежище…
После того налета, когда бомба развалила театр Вахтангова — это рядом с их переулком, — Зина решила немедленно уехать из Москвы. До этого ее что-то удерживало в городе, хотя многие уехали еще в июле — сразу после первых бомбежек. Рассказывали, что в театре погиб известный актер. Зина вспомнила — студенткой она была влюблена в него и вместе с другими поклонницами актера простаивала у артистического подъезда, чтобы хоть мельком увидеть его поближе.
Жизнь в деревне, те несколько месяцев, что Зина провела в неприютной глуши, холодные, моросящие дожди, слякоть, грязь, запах коровников поселили в душе Зины чувство серой, безысходной скуки.
Подруга Зины, не покидавшая Москвы, написала ей, что теперь в городе стало значительно лучше, спокойнее. Наши не пропускают ни одного фашистского самолета. С одним летчиком она познакомилась — такой интересный, веселый… Подруга советовала ей возвращаться.
Зине удалось выхлопотать пропуск, и она приехала домой как раз за несколько дней до того, как ей привезли вещи Андрея. Она тяжело, искренне переживала горе, плакала, делилась несчастьем с подругой, говорила, что не переживет, если не станет Андрея, но вскоре утешилась и смирилась. Приятельница убеждала — ведь еще ничего не известно. А Зине тоже хотелось верить в хорошее, так же как верила она, что война скоро кончится. Она утешала себя надеждой, что с Андреем все обойдется благополучно. Ведь пропасть без вести — еще не значит погибнуть. Мало ли что бывает…
