– Какого, другого?
– Тут уж я без понятия. Да и все в догадках репы морщат. Вероятно – хищник. И очень большой. А когти у него… Этот наш супермедведь просто обосрется при встрече. Ну, короче, Сапрыкин, ученый наш мутный… Помните ведь его? Он еще предсказал озоновые дыры и меланому от них, да падеж урожая. Вы еще после этого запретили всем загорать на пляже…
– Помним, конечно, – кивнул Андрей. Непонятно, шутил ли так странно Рубаха либо был настолько глуповат? О тайных делах квартета и Сапрыкина давно ходили слухи. Еще со времен уничтожения банд. – Так что Сапрыкин?
– Да он все теории строит насчет зверей этих. Очень хочет поглядеть на следы нашего медведя.
– Зачем?
– Ну, того зверя следы он видел. Вот и сопоставить хочет. А про теории свои все молчит, пень старый. Говорит – «рано делать преждевременные выводы без достаточного эмпирического материала». Ей-богу, эти его фразеологические завороты похуже моих частушек будут.
– Кстати, я тоже думаю, что надо снарядить хорошо вооруженную группу и напасть на след медведя, – сказал Евгений. – А при случае и покончить с ним. А то если мы его ждать будем здесь, то придется усилить посты, а это отвлекает людей с работ. И сколько так ждать будем? Год, два?
– Ладно. Тоже решим, – вздохнул Андрей. – Кстати, Гора, как насчет поучаствовать в судебном заседании? Заодно эту тему с Сапрыкиным перетрешь. Пообщаешься с тезкой.
– С тезкой?
– Его тоже Евгением величают. Забыл, что ли? Что скажешь?
– Я не против, – пожал плечами Горин.
– Тогда решено. Слышь, Рубаха?
– Чего?
– Женя Гора судьей от квартета будет. Понял?
– Понял.
– А чего вы привезли сегодня?
– Да конский волос, зерно, вяленых мидий и пустые пластиковые бутылки. В некоторых вода минеральная.
– Ну, топайте с этим к нашему снабженцу. Получите причитающееся на обмен.
– Лады. – Баянист допил большим глотком чай и, махнув рукой, вышел.
Саша Цой проводил его взглядом и поморщил нос:
– А чего тут так мочой воняет, кстати?
– Как же вы достали уже! – раздался недовольный рык из той самой деревянной будки. Голос принадлежал Никите Вишневскому.
– О, Никитос, ты вернулся?! – радостно воскликнул Цой.
– Да, чтоб тебя. Вернулся. Я пленки проявляю.
Когда-то в воинских частях и на самом заводе были огромные рулоны черно-белой фотопленки для служебного пользования. Потом наступили времена расформирования частей, а позже и времена цифровой фотографии. Тяжелые рулоны оказались никому не нужными. Ну, или почти никому. У некоторых флотских мичманов имелась странная привычка таскать домой все, что может пригодиться в хозяйстве, и все, что не может, кстати, тоже. Спустя годы после катаклизма и первого смутного времени у одного из местных военных пенсионеров, который позже оказался участником банды и был ликвидирован приморским квартетом, в гараже оказались с десяток рулонов на несколько тысяч кадров каждый. Сам Никита Вишневский фотографией увлекался с детства и решил, что вести фотохронику их новой жизни просто-таки жизненно необходимо, как и вести летопись. Благо, старые пленочные фотоаппараты тоже имелись. И с фотопленкой никаких проблем. Вот с фотобумагой все сложнее. Ее не было совсем. А химикаты для проявки и закрепления кадров на пленке Никите приходилось изготавливать самому. Именно составом этих самодельных химикатов и обусловливался характерный запах мочи.
– Что там нафотографировал?
– Рыбачий, что же еще.
Жаров указал на стопку бумаг, сложенных на отдельном столе:
– Саня, ты не забыл, что на этой неделе твоя очередь писать летопись?
– Ах да, – вздохнул Цой. – А что, Никитос раздобыл бумагу под это дело?
– Да, – кивнул Андрей. – Он обчистил архив штаба Второй флотилии. Документы пропечатаны с одной стороны. Другая сторона чистая. Пиши и подшивай. Только пиши помельче, а то ты один день на пять листов расписываешь. Бумага на деревьях не растет.
– Да знаю, не ворчи. – Цой пересел за другой стол и раскрыл скоросшиватель с уже описанными событиями. – Так-с. На чем мы тут остановились? Ага. На поимке этого Крашенинникова сегодня утром на заводе. Ясно.
Александр устроился поудобнее, выставил перед собой чернильницу с большим белым пером, однако прежде чем начать писать, он принялся изучать содержимое первого листа из той стопки бумаги, которую Вишневский прихватил из архивов штаба Второй флотилии атомного флота в Рыбачьем. Страсть к чтению была у всех членов приморского квартета. И они читали буквально все, что попадало им в руки. Однажды, в одном из старых деревянных домов, что совсем пришел в негодность и подлежал разборке, обнаружилось, что под слоем обоев стены обклеены газетами аж семидесятых годов прошлого столетия. Снос старой избы был приостановлен, и квартет многие недели ходил туда читать статьи из далекого, дремучего прошлого.
Прочитав первый лист, Цой шмыгнул носом и взялся за перо.
– В тридевятом царстве, тридесятом государстве…
– Сань, давай посерьезней и молча, а? – поморщился Жаров. – И постарайся в этот раз избегать словечек типа «лошара», «чмошник» и «рукожопое рачелово». Это же летопись. Документ на века…
– Да это было-то всего один раз. Три года тому назад, – отмахнулся Александр, начавший старательно выводить буквы на белом листе.
Жаров поднялся и принялся ходить по классу, задумчиво потирая подбородок:
– Слушайте, пацаны, а кто этого Сердюкова знает?
– Которого судить будут? Я пару раз пересекался с ним, – ответил Цой.
– Да? И что можешь о нем сказать?
– Лошара, чмошник и рукожопое рачелово.
– Сань, ну я серьезно спрашиваю ведь!
– А я шучу, Жар? Хреновый он человек. Вредный, жадный, лживый. У меня вообще ощущение, что он был в одной из зачищенных нами банд, но вовремя перекрасился, почуяв близость нашей революции. Хотя… Я, может, его с кем-то путаю…
– Твои ощущения еще не повод для смертной казни, – покачал головой Андрей и задумчиво уставился на лежавший на подоконнике пистолет, что он забрал утром у Крашенинникова. Ему почему-то не давали покоя слова этого вулканолога о недовольных правлением квартета.
– А с чего смертная казнь-то? – спросил Цой.
– Ты забыл? Он помимо всего прочего украл патроны. Это значит, что судебное жюри поместит в жребий наказаний, который будет тянуть подсудимый, еще и смертную казнь.
– Да и хрен с ним. Может, тогда переведутся всякие Сердюковы?
– Нас слишком мало, чтоб разбрасываться людскими ресурсами. А когда починим лодку и начнется плавание, нас станет еще меньше. Последние несколько лет рождаемость хорошая. Но пока подрастет новое поколение… В общем, Женя…
– Да, – отозвался Гора.
– Постарайся сделать так, чтоб гильза со смертным приговором не попала в жребий, который придется тянуть этому Сердюкову. Пусть лучше на каторге отрабатывает. Всяко пользы больше.
– Постараюсь, – сонно кивнул Евгений. Затем, после долгой задумчивой паузы, произнес: – Андрей, если тебя вдруг коробит наличие смертной казни в наших законах, так, может, отменим?
– Ну да, и все решат, что мы размякли, изнежились и стали совсем сентиментальными, – скривился Жаров. – Нет уж. Наличие смертной казни помогает держать всех в узде.
– А вот нежелание ее применять намекает на то, что мы слабаки, – буркнул Цой.
– В самом деле, Жар, – кивнул Горин, – ты же сегодня сам хотел грохнуть Крашенинникова.
– Не хотел я его убивать. А вот припугнуть – это другое дело. Страх стимулирует дисциплину. А дисциплина – это порядок.
– Я думал, что порядок и дисциплину в первую очередь стимулирует личная ответственность, – сказал Вишневский, выходя из будки и развешивая для просушки на тонкой леске три полоски фотопленки.
– Ну, ты у нас ответственный, – хмыкнул Жаров. – Не все же такие. Вспомни, что началось, когда все поняли, что этот взрыв не локальной аварией был, а лишь небольшим фрагментом глобальной катастрофы. Где была та ответственность? Люди, пережившие катастрофу, зачастую страшнее самой катастрофы становятся, когда выползает наружу их нутро поганое, в условиях беззакония и хаоса. Так что не будем мы смертную казнь отменять. Но казнить будем только в исключительных случаях. Помните Скирду?
– Помним, – кивнул Евгений.
– Конечно, помним, – вздохнул Никита.
– Он всего лишь ударил по пьяни жену, – пожал плечами Александр.
– Всего лишь?! – воскликнул Жаров. – Она была беременна, у нее случился выкидыш, и через два дня она сама умерла! Всего лишь?!
– Да не факт, что она из-за этого умерла. Болела ведь очень, – продолжал высказывать сомнения Цой.
– Не в этом дело! А в том, что никто не имеет права посягать на будущее. Рожающие матери способны дать нам это будущее. Их дети – наше будущее. Это банды не думали о будущем. Они думали, как усладить свою плоть здесь и сейчас! Чтоб сегодня было сытно, пьяно! В данный момент времени отобрать, ограбить, изнасиловать! Но теперь мы правим здесь, на краю земли, именно потому, что мы думали о будущем! А где те банды?! Даже черви позабыли, каковы эти ублюдки на вкус.
