климовский управляющий. Он посадил своих бабушек на телегу, и три Петровны, обскакав Бабкина с Павлуней, скрылись в конце улицы.
Директор проводил утренний наряд не у себя, в кабинете, а внизу, у главного агронома Аверина. Тут просторно, много света и на подоконниках зеленеют пшеница да горох.
Директор не в галстуке — в простом пиджаке и видавшей пыль да дожди рубахе с широким воротом. Лицо у него успело загореть.
— Здравствуйте! — сразу пошел он навстречу климовским бабушкам и каждой подал руку.
Очень довольные, розовенькие, они уселись, выложив на стол горбатые ладони, стали внимательно смотреть на директора. Поодаль, выставив деревяшку, настороженно сел Трофим.
— Как у тебя со звеньевым? — сразу спросил Громов.
— Нету, — вздохнул Трофим. — За этим и пришел. Помоги.
Директор посмотрел на Бабкина и неожиданно для всех спросил его в упор:
— Хочешь в Климовку?
— Что я, хуже других! — откликнулся тот.
Трофим неодобрительно крякнул и стал двигаться к двери.
— Погоди, погоди! — сказал директор. — А тебе, Бабкин, я даю звено. Соглашайся, пока не передумал!
— Ба-абкина? — протянули климовские бабушки.
— А чем ребята плохие? — спросил у бабушек Ефим Борисович. — Вы поглядите получше.
Все стали глядеть. Павлуня и Бабкин опустили головы. Наконец одна сказала:
— Уж больно тетка у них…
Остальные согласно закивали. Ефим Борисович потер лысину, пробежался по лицам бабушек живыми черными глазами и проникновенно, как мог только он, заговорил:
— Тетка, тетка, а что нам тетка… Главное — парень он наш, никуда убегать не собирается, училище, между прочим, на «отлично» окончил, так-то. Вот и помогите ему подняться на ноги. Ну, что скажете, женщины? Иль у вас своих ребят не было?
— Были, ох, были, — сказала, дрогнув голосом, Вера Петровна.
Остальные запечалились и по-иному взглянули на Бабкина. Сердце женское отходчиво, да и директор недаром слывет в районе хитрецом, — бабушки и сам Трофим решились принять Бабкина. И пока Ефим Борисович, не скрывая своей радости, потирал руки (заткнул-таки климовскую дыру!), Бабкин с удивлением смотрел на него и думал: «Как же это я согласился-то?!»
— Ничего, — прочитал его горестные думы директор. — В помощь тебе дадим Алексеича — мужик он смирный, хороший. (У Павлуни стали краснеть уши.) А вас, женщины, прошу его не обижать.
Поле им выпало обычное — серенькое, бедное, подмосковное. Бабкин увидел заброшенный, занесенный песком клин и вздохнул. Ниже, к реке, поле еще дышало, пропитанное водой, выше, к бугру, подсыхало, покрывалось коркой. Половодье смяло и растоптало его, река натащила кучи мусора. Постарались и неразборчивые совхозные жители — набросали со своих дворов, как на свалку, железный хлам — от керосинок до кроватей, почти новых, с беленькими шариками на спинках. «Люди стали жить богаче, у них на кухне появился газ, а в комнатах — мебельные гарнитуры.
Климовские бабушки, поджав губки, смотрели с обочины, качали головами. Бабкин с Павлуней лазили по колено в грязи. Они вытащили из кустов старый щит с прошлогодними обязательствами, обтерли его, воткнули в землю.
— Так! — одобрительно сказал Трофим и полез с телеги.
Ходить по месиву и с двумя ногами нелегко, но Трофим, рискуя потерять деревяшку, бродил с ребятами по полю. Выбравшись наконец на сухое, утираясь платком, спросил у Бабкина:
— Что думаешь делать, начальник?
Бабкин ответил не сразу. Посмотрел сперва на бугор, потом в низину.
— Пахать надо. С бугра — там посуше.
— Когда? — обернулся Трофим к Павлуне.
Уши у Алексеича начали просвечиваться. Он задышал, взглянул на Бабкина, неуверенно ответил:
— Через три дня, если погода… Сперва мусор собрать…
— Ну-ну! — только и сказал Трофим и стал мыть в канаве деревяшку.
Три дня звено приводило в порядок свое хозяйство — стаскивало в кучу хлам, очищало оросительные канавы, по гребню которых, по бурой траве, уже побежала молодая востренькая зелень. Обнажалась земля, стянутая ранним теплом, вся в мелких морщинах. Она просила плуга.
— Пахать, завтра же! — сказал главный агроном, с трудом отбивая каблуком спекшийся комок и поднося его то ли к глазам, то ли к носу.
— Я готов! — кратко ответил звеньевой, тоже нюхая пыльный ком — от него пахло дорогой.
Вечером Бабкин с Павлуней еще раз проверили технику.
— Ну, Пашка! — торжественно сказал звеньевой. — Завтра у нас первый экзамен.
Завтра наступило синее и солнечное, как по заказу. Бежала река, дымил завод, а на Мишином поле стоял тяжелый гусеничный трактор яркого апельсинового цвета. Блестящие его глазищи уставились вдаль. Бабкин сидел в кабинке важный, как султан. Звено кучкой сбилось на обочине.
— Поехали, что ли, — сказал Трофим, обнажая голову.
И трактор пошел. Пошел, похрапывая, покачиваясь, позванивая гусеницами, пошел легко и радостно. Лемеха плуга бесшумно въехали в землю, за ними сбоку потекла густая черная река, в которой, как рыбы, часто поблескивали камни.
Суетясь и проваливаясь, Петровны поспешали следом, отбрасывая камни к канаве. Журавлем вышагивал Павлуня. У него подобраны губы и сощурены, как у Бабкина, глаза. Шагали по борозде грачи, черные птицы ученого вида. А позади, на бугре, стоял, словно витязь на границе, прикрываясь ладонью от солнца, старый солдат Трофим Шевчук.
Бабкин открыл кран. И сразу грачи с криком снялись с борозды, а бабушки стали закрываться рукавом: это от бочки, установленной на плуге у Бабкина, потянуло резким неприятным запахом. В бочке — аммиачная вода, ценное, говорят, удобрение.
Десять минут, покачиваясь, как лодка на волне, плывет трактор от дороги до речки.
У высокого берега Бабкин останавливается. Подоспевшие бабушки и Павлуня долго мнут и щупают комья, отдающие аммиаком.
— А бывало-то, все навоз да навоз, — грустно говорят бабушки, не очень-то доверяющие химии.
Все глядят назад, на первую борозду: она пролегла на диво ровно и радостно. По ней, пообвыкнув, бродят вороненые грачи. А на той стороне поля стоит у начала борозды, возле зеленого «уазика», сам директор и тоже смотрит вдаль. Вот помахал всем рукой: давайте, мол, и дальше в том же духе, — сел в машину и уехал.
Бабушки затолкали звеньевого под бока:
— Молодец, Бабкин! Ежели сам ничего не сказал — значит, все в порядке. Мы-то уж знаем.
На тележке подкатил Трофим. Он долго слезал с нее, подступал к Бабкину, темный и непонятный. Бабушки замерли, Павлуня вытянул шею.
— Может, закуришь? — Трофим отвернул полу пиджака и полез за видавшим виды кисетом с махоркой: папирос он не признавал.
— Нет, спасибо! — Бабкин морщит нос и смеется. Солнце бьет ему в узкие зоркие глаза.
— Дай я поведу, а? — осмелел Павлуня.
— На! — согласился Бабкин.
Павлуня забрался в кабину трактора, и лицо его сразу стало испуганным, а взгляд неуверенным. Он поискал глазами сильного брата.
— Миша…
— Давай!.. —
