- Что б ни случилось, самим-то собой я останусь всегда, - произнес царь.
- Да, мой Тезей, - убежденно откликнулась Герофила.
Под сводами афинского мегарона слова эти "мой Тезей" звучали странно, хотя Герофила не вкладывала в них ничего, кроме доверчивой близости: ни какого-либо особенного признания, ни какого-либо права на того, к кому они адресовались.
- Так говорят за Западным морем, - улыбнувшись, пояснила пророчица.
- А что такое, собственно, дельфийские жрицы? - перевела разговор на другое Лаодика.
- Особенности есть, а особости чаще всего никакой, - ответила Герофила. - Мало быть чем-то отмеченным, надо еще быть избранным.
Мусей понимающе хмыкнул, но Лаодика таким ответом не удовлетворилась.
- Но ведь боги тоже приблизили их к себе, - рассудила она.
- Музыкант тоже приближает к своим губам авлос, - объяснила Герофила, однако играет ведь он сам, а не эта трубка с дырочками.
- Разве предвидение - не дар богов, - пожалуй, даже обиделась за незнакомых ей жриц Лаодика.
- Конечно... Я их люблю, - согласилась Герофила. - Некоторые из них даже нутро человека видят, если сосредоточатся... Как сердце бьется, желудок, печень...
- Неужели!? - живо заинтересовался Поликарп.
- Распарывают взглядом человека, как курицу ножом, - подтвердила Герофила. - Некоторые из них видят даже душу человека, свет, исходящий от нее... Вокруг головы, от рук... Я тоже это могу видеть.
- Ну вот! - почти обрадовалась Лаодика.
- Видят, но ничего в этом не понимают... не чувствуют, - продолжала объяснять Герофила. - И поговори с ними - дурочки-дурочками. Каждая только и думает, чтобы замуж выйти и на том успокоиться... Предел желаний.
- Что ж тут такого, это наше призвание, - опять не согласилась Лаодика.
Поначалу две эти женщины обрадовались друг другу. Одна - скиталица ясновидящая. Другая - тоже странница, покинувшая для Поликарпа свой город, родных. Теперь же какая-то трещина пролегла между ними.
- Подруга, - заволновалась Герофила, - хорошо, когда у тебя Поликарп умница. Ищет истину, и вы вдвоем, как свободные птицы. Но в других случаях затворять себя в четырех стенах для чего? Хозяйка в доме - вот и все женское царство...С другой стороны, кому служить, кому помочь? Существу, которое и в мирное время готово бороться с другими за лишний кусок, уповая на силу, будь то богатство, знатность и даже ум. А если - неудачник или обездоленный, вынужденный признавать силу другого и гнуться под ее напором?... А под небом войны, под небом многослезного Ареса, когда сила откровенно оскаливается, когда могучий убивает слабого, обольщается так или иначе могуществом силы, да и сам погибает... И победитель, и побежденный. Сила ведь - это цепь, на которой мы все сидим. Но души, отлетая от тела, одинаково смиряются, принимают равную честь. Может быть, тогда-то человек и становится самим собой... Тот, кто про это создаст песню, будет гением, подобно богам.
- В твоем неприятии силы больше гордости, чем у всех воинов, вместе взятых, - почти восхитилась Лаодика. - Однако я - женщина, и для меня с Поликарпом и четыре стены - весь мир.
- Я тебя понимаю, - вздохнула Герофила. - Любить - это наш долг. И я бы, может, хотела забыть себя для любви.
- Но при этом не хочешь оставаться только женщиной, - проницательно заметила Лаодика.
- В этот момент я хочу забыть, что я женщина, - призналась Герофила.
- Я об этом никогда не забываю, - сказала Лаодика.
- И опять я понимаю тебя, - согласилась Герофила. - Мы принимаем правила их игры... А вообще, мужчины, - обратилась она сразу ко всем троим молодым людям, безмолвно слушавшим напряженный женский разговор, - не кажется ли вам, что человек не знает еще своего призвания или забыл о нем... Может быть, в золотом веке Сатурна люди про себя больше понимали. Не зря ведь назывался век золотым... Ты, Тезей, немного ведь встречался с космофеями, когда был у великого кентавра. Может быть, они все еще пребывают в младенчестве, потому и чище, и лучше нас, и счастливее.
- Они знают, что такое оружие, Герофила, - подумав, сказал Тезей.
- Что ж, дети тоже дерутся иногда, - рассудила пророчица.
- Кто же, по-твоему, мы? - спросил Тезей.
- Кто бы ни были, но и до зрелости нам далеко, - ответил за Герофилу Поликарп.
- И до юности тоже, - заметила Герофила. - Подростки, пожалуй.
- И уже испорчены, - добавил Мусей.
- Какими же люди дальше-то будут? - вслух подумала пророчица. - О боги, что их ждет, несчастных!
- Если внять твоим словам, Герофила, - мягко произнес Поликарп, - так и будут опираться на силу, как на трость.
- Вот именно, - обрадовалась Герофила сравнению. - ...Тебе бы тоже песни сочинять, Поликарп.
- Спой нам какую-нибудь твою песню, - поощрила пророчицу Лаодика, которой нравилось, когда Поликарпа хвалили.
- Для тебя с удовольствием, - согласилась та.
Тезей хотел было снять со стены кифару, но Герофила остановила его:
- Не надо, я и без кифары сумею.
Она встала, отошла несколько в сторону от присутствующих, помолчала, запрокинула голову:
Ио пэан! Воспою я опять Аполлона.
Тот его слышит, кому не чужда моя песня.
Избранность это иль просто судьба, отвечайте?
О, небеса, на земле не нашла я ответа.
Двое влюбленных лишь станут единым порывом,
С этою жизнью в единстве никак не сплетутся.
Все рассудили, и только любовь вне закона.
Будто ничья: никому и ни в чем не послушна.
Светоч зажжется, и тут же - от тьмы отделился.
Станешь любовью и сразу же что-то разрушишь.
Может быть, избранность только богам и доступна.
Бог песнопений, зачем ты гонимым лишь внятен.
Знаем ли то, что зовем безоглядно любовью?
И отчего не чужда она только молитве?
- Замечательно! - восхитился Мусей.
- Но можно ли так жить? - вздохнул Поликарпик.
- Тебе это, пожалуй, доступно, - сказал Тезей брату.
Лаодика промолчала, с интересом глядя на Герофилу, потом - благодарно на Тезея.
- Я это как-то не так слышал, - встрепенулся вдруг Мусей.
- Разве я могу отвечать за то, как мое исполняют? - рассудила Герофила.
- Надо записывать тексты, - огорчился Мусей.
- В храмах есть чудаки, которые записывают, - заметила пророчица. - И все-таки я предпочитаю, чтобы мои песни запоминали. То, что по-настоящему сделано, люди запомнят... Представьте, - рассмеялась она, - что всякий кто сочиняет, начнет записывать свои словеса. Сколько же людям придется читать всякой чепухи.
И все дружно рассмеялись вместе с нею, представив, что из этого получилось бы.
Легко, привыкнув, повторять: "Во имя!"
Мечта прекрасна, как небесный свод.
И он не только дышит - он живет
Меж звезд... Мы тоже выросли под ними.
Почувствовать их отзвуки родными
И сделаться чужим клочку земли.
Дни дальше в русле жизни потекли,
А ты застыл в дурацкой пантомиме.
Ты, словно некий царь, лишенный власти.
Всем явленной и столь высокой страсти,
Такой понятной снова не понять.
Кто гасит эти звезды в нас, ревнуя?..
Здесь свой, я принимаю жизнь земную,
Но надо же и голову поднять.
Уйдя к себе, Тезей уносил с собою и облик Герофилы, и голос ее. Не столько даже необычные речи пророчицы, сколько певучий их груз, который и не снимешь, и нести все-таки странно. В словах этой женщины о силе было столько правды. Однако такой правды, с которой не знаешь, что делать. Правда никуда не годилась. Ею никак нельзя было воспользоваться. Эта правда вообще была какая-то не мирская. И все-таки существовала. Иногда даже в людских обликах виделась. Тезей понимал это. И уж точно она существовала в облике Герофилы. И тогда, когда на одухотворенном лице пророчицы в моменты сосредоточенности проступала мягкая вертикальная складка на лбу, отзывающаяся и в переносице, и углублением на подбородке. И в том, что все это совпадало с ложбинкой над верхней губой, поднимающейся к переносице... И в меняющемся свете глаз. И в тонком росчерке профиля с горбинкой носа.
Образ этой женщины стоял перед Тезеем, словно сновидение, от которого пропадает всякое желание спать. Тезей вышел на открытую площадку под легкой крышей на столбах. И оставался тут, дыша глубоко и неслышно, пока спиной не почувствовал света. Вернулся в комнату и увидел Герофилу с факелом в руках.
- Лаодика прекрасна,- сказала гостья, - и я пришла освободить тебя от нее.
Тезей взял факел из рук женщины.
- Зажги все светильники, какие у тебя есть, - произнесла Герофила.
Тезей зажег несколько светильников, какие нашлись в его комнате, и хотел было устроить факел в подставке на стене.
- Нет, - остановила его женщина, - у ложа, в изголовье.
Он исполнил и это ее желание.
- Теперь отнеси на ложе меня, - сказала Герофила.
Тезей взял ее на руки, и она, свернувшись, устроилась в его объятьях, словно давно знала, какие у него руки. И ноша стала уже частью самого Тезея.
- Какие у тебя сильные руки! - выдохнула Герофила, когда он опустил ее на ложе.
