- Вот и нет, - возразила Гера, - мы ей устроим настоящую свадьбу на земле в пещере Хирона, где соберутся боги. И Хирон может приглашать кого угодно. И смертных героев позовем...
- Как!? - взорвался Зевс. - А запреты? Ведь любая случайность неведомо куда поведет. Всего не предусмотришь.
- Справим свадьбу моей Фетиде, - не слушала его Гера.
- Хорошо, - согласился повелитель богов, - глядишь, чему и поучитесь.
- Быть посему, - объявила царица и покинула свою опочивальню.
Облетая земли, Гера и не глядела вниз. Опершись на свою ослепительно белую руку, богиня возлежала на ложе, углубленная в себя и занятая своим.
Эрида на месте возницы подчеркнуто выпрямилась, священнодействуя. В руках ее колыхались посверкивающим, прозрачным облаком многочисленные вожжи, тонкие, как паутина. Однако то ли в насмешку, то ли еще по какому вздорному побуждению, она впрягла в повозку павлинов. Разумеется, не простых, а божественных, отличавшихся от земных павлинов, как, скажем, обычные индюки отличаются даже не от петухов, а от кур. Павлины летели, распластав крылья, парусами развернув свои узорные хвосты. Повозка, казалось, парит на месте, а медленно кружатся внизу целые миры, и восточный, и греческий, как взявшись за руки, чего не бывает на самом деле.
Неведомо, к чему побуждает женщину душа ее. Вдруг Гера сказала:
- Знаешь, Фетиде и Пелею в пещере Хирона будет свадьба, куда пригласят богов.
- Теперь знаю, - откликнулась Эрида, вся обратившись во внимание.
- Не обидишься, если тебя не пригласят туда? - спросила Гера.
- Вот еще, - фыркнула Эрида так, как обычно реагирует и Эос, - вы, олимпийцы, нас никогда не приглашаете.
- А ты обидься, - посоветовала царица богов.
- Угу, - сразу согласилась понятливая Эрида. - А каким образом?
- Выкини какую-нибудь из своих штучек, - лениво произнесла Гера.
- Выкину, - охотно пообещала богиня раздора.
И напрасно, совсем напрасно так легкомысленно поступила Гера. Поручение должно быть конкретным. И конкретное-то поручение порой оборачивается неведомо чем. Что же касается до желаний неопределенных...
Вторая глава
Афинянин за словом в котомку не полезет. До этого дело не доходило, пока не запрыгало над головами горожан слово "народовластие". Так и отскакивало оно от афинских голов. Сколько ни шарили жители славного города по своим котомкам в поисках чего-либо аналогичного, те почему-то были пусты. Шутки - соль аттической земли, тоже быстро иссякли. Более того, шутку, оказалась, учинили с самими афинянами. По городу, и это передавалось из уст в уста, бродил оракул из Дельф. Слова его звучали вызывающе странно:
Славьте Афины, ведь нет человека умнее,
Что в граде этом живет и неузнанный бродит меж прочих.
.
Оракула вроде бы никто не заказывал, никто не приносил богам положенной платы. Он возник просто так, то есть даром, отчего казался еще более достоверным. Его сразу связали с идеей народовластия. Но и сама идея народовластия тоже вскоре как бы отступила в тень. Заботило другое: всякий афинянин, о чем бы ни заговорил, начинал со слов: "Я, конечно, не умнее прочих"... Так каждый оберегался, отводил от себя всеобщие взоры. И правильно, поскольку самого умного принялись искать всем городом. Однако, на ком бы ни останавливали внимание меж собой, открывалось в нем что-то, что в качестве самого-самого не годилось. Это нервировало. Возникал заколдованный круг. И в массах стало вызревать желание: как отыщется самый умный, изгнать его из города. Чтоб не нарушался общественный покой.
Между тем подошло и народное собрание. Созвал его Тезей не на Пниксе, за чертой города, где обычно совещались истинные афиняне, чтобы не смешиваться со всеми остальными жителями города, а рядом с Акрополем - у западного, главного входа на царский холм, где могло поместиться много народа и куда сошлось все население города. Толпы людей заняли и обширную площадку перед входом в Акрополь, и весь Пеласгик, где совсем недавно проходило празднество, благо места тут хватало: еще в древности Пеласгик был проклят и строиться на нем никому не разрешалось.
Однако в столпотворении наблюдался и определенный порядок. На площадке перед Акрополем, на спуске в Пеласгик и частично на нем самом, обособляясь, стояли отцы семейств, истинные афиняне, составляющие народное собрание. За ними, сохранив незанятым неровный пустой полукруг, расположились метеки, женщины. Еще дальше - молодежь и дети.
Собрание, как всегда, началось с молитвы, прославляющей богов покровителей города, самих афинян, как воспреемников достойных предков, и проклинающей их врагов. Затем заведенная церемония была нарушена, и сделал это Тезей. Приняв жезл оратора, он обратился к народу с речью, начало которой было совсем неожиданно:
- Афиняне! - Здесь он сделал паузу. - Я еще не снимаю с себя царских полномочий, но этот жезл кладу и буду общаться с вами без него.
Он вернул жезл оратора растерявшемуся глашатаю, который автоматически принял его, а вся площадь ойкнула по-женски, ибо более других вслух выразили свое глубокое удивление женщины.
- Я делаю это для того, - продолжал Тезей, - чтобы вы видели, что человек может говорить и так, он может свободно обращаться к народу, как в жизни к другу. Тут было сказано: вы равны. Каждый в Аттике, в кругу своем, в поселении, вы равны... Может быть, и равны... Но не свободны. Не свободны по-настоящему. Ни один народ не обойдется без власти. Однако всякий житель Аттики опутан властью, словно сетями. Поэтому-то я и создаю общий очаг - на все земли Аттики -, единый Пританей, где станет заседать избранный вами совет, действующий между народными собраниями. У вас уже сейчас есть кой-какие законы, принятые вами или вашими царями. У вас есть древние неписаные законы. Нарушение которых считается постыдным. Так вот, пусть только закон связывает человека и пределы, поставленные нам богами. Пусть управляет не царь, не горстка людей, а большинство народа Аттики. Большинство, которое будет следовать закону, как и каждый человек. В остальном всякий свободен. А потому и по-настоящему равен среди других.
Тезей замолчал. Молчала и площадь. Безмолвствовал и глашатай. Тогда вперед выступил Мусей.
- Кто желает высказаться из достигших пятидесяти, - громко произнес он всем знакомую формулу.
Площадь продолжала молчать.
- Кто желает по очереди из прочих? - продолжал вопрошать Мусей.
Какое-то движение среди собравшихся произошло, промелькнула даже искорка озорства, но - не больше.
- Тогда скажу я, - заявил Мусей. - Вникните, быстро сообразительные! Ведь вас на слово, как на приманку, взять можно. Видите, я с вами откровенен, хорошие мои. Ни тугодуму биотянину, ни медлительному от высокомерия спартанцу за вами не угнаться. Вы его своей палочкой или языком перестучите.
Одобрительный гул прокатился в пространстве.
- Не поняли, быстро соображающие, - остановил сограждан Мусей. - А дела ваши где? - даже ухо склонил он к площади, как бы прислушиваясь к отклику афинского народа. - Так-то, - заключил он. - Поглядите на коринфян. Что они делают? Судна строят, чтоб от критян не отстать. А кто с веслом, тот и с островами. Кто с островами, тот хозяин морю. Вникли? Коринфяне-то на деле побойчее вас будут. Они и впрямь сторонники новшеств, и планы свои осуществлять умеют. Вы же, при всей вашей живости, горазды держаться за привычку. Не надо вам перемен, даже самых необходимых. А если надо, то только на словах. Конечно, вы отважны до чрезвычайности, готовы рисковать свыше благоразумия и не теряете надежды в момент опасности. И все-таки отстаете от собственных возможностей, не доверяете своему разуму и, попав в трудное положение, кроме неопределенной надежды, не ищете какого-либо лучшего выхода. Коринфяне на самом деле подвижны. Вы же, при всей вашей живости, на самом деле медлительны. Лучшие из коринфян - странники. Вы же все - домоседы. Они странствуют в поисках приобретений, вы же опасаетесь потерять то, что у вас есть. Безделие так же утомительно для них, как самая скучная работа. Вы же думаете, что если человек ничего необычного не делает, ничем не выделяется среди прочих, то он благонамерен. На самом деле вы перепутали вялость с благонамеренностью. Для чего вас хочет освободить Тезей? Для дела, хорошие мои, для всякого разного частного и общего дела. Вот и думайте, если вы такие сообразительные. Вы же верно считаете, что не бедность позор, а то, если человек не старается избавиться от нее трудом. Так делайте следующий шаг.
Теперь площадь загудела, словно разогретая песней. Тянули руки, желая выступить. Поэтому Одеон, будучи среди сподвижников царя, поспешил к столику, где лежал жезл оратора, взял его, подержал в руках, чтобы обратить на себя внимание, и, когда стих общий гул, вернул орудие выступающего на место, и тоже обратился к народу:
- Ска-за-но, что речи есть учителя дел, - начал он нараспев, с поучительными нотками в голосе. - Многие этого не понимают. Мы служители изобретательного бога Диониса, и потому что ближе к нему, и потому что не чужды знаниям и постоянной умственной работе, несколько дальновиднее вас, афиняне. К тому же, обратите внимание, мы отвечаем за наши советы и предложения. По крайней мере, как вы знаете, своей честью, своей репутацией. Вы же не отвечаете за то, что слушаете. Нас можно покарать за ошибки. Вы же прощаете себе ошибки, и еще прощаете, и еще...
